– Не люблю евгеев – но и убивать их на улице никому не позволю!
Разве не отдавала она себе отчета в том, кто из нас двоих падет первой жертвой этого гипотетического погрома?..
Тесть потирал руки:
– Характер у нее мой!
Спрашивается, чему он так радовался? Наметившейся для него уже тогда перспективе на склоне лет подменять отца собственной внучке? Или же он торжествовал по поводу той возможности остаться одной, которой его дочь, надо признать, воспользовалась на все сто процентов?![2]
– Гыдай, Гыдай! – утешала меня жена, на ночь глядя облевав свою и мою наволочку (как всякий сермяжный гений земли русской, она культивировала в себе крутость). – Это ведь ваш национальный жанг, не пгавда ли? Плач Иегемии, Плач Давида…
Как-то Настя подобрала на Тверском листовку «Памяти».
– Читаешь и невольно начинаешь этому вегить! – провозгласила она. – А что, если это и впгямь был заговог? Смотги, папа: сгеди нагкомов их было аж согок пгоцентов!
– Поддаешься черносотенной пропаганде! – невнятно пожурил ее Роман Федорович, доставивший нас к подъезду театра МГУ на только что выигранном им в спортлото «Москвиче».
Мы томились в дверях, поджидая Славутина – шустрого еврейского режиссера, спустя полгода поставившего спектакль по ее пьесе «Радуйся!» (взамен Харитонов-старший обещал ему хвалебную статейку в «Театральной жизни»)…
Радуйся, Настена! – кажется, так звала тебя очеркистка в рваных колготках, – ты сама теперь уже часть гигантского заговора, опутавшего планету паутиной тайных сделок! Неотъемлемый компонент греко-польско-иудомасонского нашествия на Русь – рельсы для коего рихтовали мы с твоим батяней, дабы нелегкий, но радостный труд путейца воспела твоя пафосная маман! Помню, она по обыкновению приняла твою сторону – Мандельштам-де записал по-настоящему, когда его жизнь загнала в угол: «Чужие люди, верно, знают, куда везут они меня…» – «Это раннее, мама!» – недовольно скривилась ты. И уличенная в невежестве кудреватая курица смущенно юркнула на кухню.
Какое бездушие, Анастасия! Вы, верно, знали, куда везете меня в дармовой колымаге – примака, продажного, как и тот, что за рулем: ведь обоим деваться было абсолютно некуда! Но знал и я, всеми фибрами чуял: «Москвич» послан ему свыше за то, что он – предвидя разрыв зятя с дочерью – безропотно принял на себя заботы о малышке Ане…
Что и говорить, не об этом я мечтал! Но так сложилось, карта так легла.
После отбоя, сдав наряд по штабу, я прокрался в кабинет зампотеха. Дверь отомкнул еще до пересменки. Ищейка Шавель дрых дома – но поджилки тряслись, пока я наверчивал матовый диск.
