Член Союза Писателей Мирра Ефимовна Михелевич владела поистине царской недвижимостью: две квартиры, две дачи, плюс муж, передвигавшийся с трудом, но всегда с угодливой улыбкой. В «Худлите» она монополизировала переводы с болгарского – одни только романы Павла Вежинова принесли ей целое состояние. Кооператив для дочери она тоже оформила на себя: мало ли что…
Меня она невзлюбила сразу – за отсутствие должного трепета: растиньяк из Нимфска вызывал у нее скрежет зубовный.
– Вы уже получше себя чувствуете? – отважился слюбезничать я, повстречав ее после длительной простуды.
– А ты надеялся, касатик, что я окочурюсь?!
– Ба, я тебя прошу! – пацифистски вмешалась Маша.
– О чем речь, не пойму? Ведь я его еще не укусила.
– Зато уже изготовилась, – елейно подыграла внучка: как говорится, яблоко от
яблони…
Оттаяв с мороза, старая мегера подсаживалась к нам вполне миролюбиво:
– Хотите добавки, Гриша?
– Нет, – выдавливал из себя я.
Маша поправляла:
– Не «нет», а «нет, спасибо».
Но бабаня не сдавалась:
– Интересно, чем вы там питаетесь у себя в общежитии?
– У нас имеется буфет с на редкость аппетитной буфетчицей.
Ответ мой пропущен мимо ушей.
– А спите на чем? Кровати хотя бы удобные?
– Эх, было бы с кем спать, а уж на чем – всегда найдется!
Пауза. Разговор о высоком призван замять возникшую неловкость.
– Стихи-то как, пишутся в последнее время? – опытная литераторша
прибегла к обходному маневру.
– Да не очень, знаете ли… – я тешил себя иллюзией, что остаюсь начеку.
– Хотите повидла? – резко выдвигалась вперед Мирра Ефимовна.
– Да, конечно, – растрянно мямлил я.
– Не «да, конечно», а «да, спасибо», – радостно добивала меня ее благовоспитанная внучка.
Беседа не клеилась. Бабушка прощалась. Оставалась Бабушкина. Мы шли в ее покои, где я исполнял долг – зажимая, как оглобли, подмышками тучные ляжки.
– Бедненький мой, ты так исстрадался! – жалостливо шептала лакомка. – О, если б я только могла впитать все твои боли в себя!..
И всякий раз честно пыталась это сделать. Не ее вина, что у нее редко получалось.
Она подарила мне белую кофту крупной вязки и томик Мандельштама – прихваченный мной в двухлетний бравый поход (и затем, по моем возвращении, неукоснительно затребованный ею обратно). Впрочем, кофту (прозванную «жидовской»: так отреагировала на мое появление в новом одеянии в доме у Кима одна нимфская актерствующая шмокодявка) вскоре пришлось вернуть: это я сделал по собственной инициативе – угадав в Машиных глазах немой укор.
