— Брось! — повторил Хольт.
Они завернули в пивнушку рядом с вокзалом.
— Здесь мой опорный пункт в городе, — пояснил Феттер, здороваясь с хозяином, как старый знакомый.
Около семи вечера они перебрались в танцзал Неймана. Феттер заказал спиртное и нырнул в гущу танцующих.
Хольт его не удерживал. Он пил, заказывал еще и снова пил, быстро хмелея. Скоро все вокруг куда-то отступило. У него была с собой бумага, он достал авторучку. Снова выпил и принялся писать. Обычное обращение: «Дорогая Ута!» А дальше — волчий вой: я не нахожу себе места, жизнь чужда и враждебна, я одинок, брошен, тоскую по тебе… Чепуха! Вранье! Он скомкал лист. К тому же он хорошо помнил ироническую усмешку Уты. Хольт выпил, и фонарики, казалось, загорелись ярче.
Нечего рассусоливать и спрашивать. Самое лучшее свалиться как снег на голову. Но на это он не решался. Прошло больше двух лет. За это время столько было всего. Ута в Шварцвальде, но кто знает, прежняя ли Ута? Ведь и сам он уже не тот, что был. На то далекое, лишь полусознательно прожитое время жизнь набросила свою тень, и единственным светом во тьме была Гундель.
Хольт принялся торопливо писать:
Дорогая Ута!
Я очень хотел бы к тебе приехать. Пожалуйста, сообщи мне в Любек, до востребования, как ты на это смотришь.
Он заклеил конверт. А если она не ответит? Тогда остается только мать. Или продам душу Феттеру.
Хольт выпил, Феттер снова наполнил стаканы и спрятал письмо в бумажник, между толстыми пачками полусотенных бумажек.
— Оставь мне денег, — сказал Хольт и нетерпеливо добавил: — Давай, давай, выкладывай, у тебя денег куры не клюют!
Феттер постучал себе пальцем по лбу, но вдруг задумался. Долго что-то соображал и наконец опять вытащил бумажник.
— Так и быть, — сказал он. — Денег у меня в обрез, я все вложил в чулки, но тысчонку дам. Только под расписку.
Хольт подписал и спрятал деньги в карман.
Хоть Феттер и обещал вернуться до рождества, Хольту предстояли долгие, ничем не заполненные дни ожидания. Деньги дарили независимость, по крайней мере несколько вечеров они заставят лампы гореть ярче, давая мгновению власть над унынием и беспросветностью.
С отъезда Феттера прошло больше двух недель. Если не случится ничего непредвиденного, он скоро опять будет здесь. Хольту дышалось свободнее.
Последние дни он просто перестал ходить в школу, пусть исключают. А дома всячески ловчил, чтобы не попасться никому на глаза. Удивительно, как это отец не замечает, что он прогуливает и шатается по улицам. Впрочем, что тут удивительного, у отца другие заботы, да и всегда были другие заботы. Не думать об отце Хольту было легко, а вот не думать о Гундель оказалось гораздо труднее. Но и с этим он справился; ведь она ближе к Шнайдерайту, чем к нему, и Хольт наконец узнал мир таким, как он есть: дисгармоничным, разобщенным, лишенным согласия. В детстве и юности многообразие мира манило его как зачарованный лес, а себя самого он видел в центре этого мира. Теперь такое представление казалось ему наивным; возвышенным и вместе с тем смешным. Существовало два мира, и между ними лежала пропасть. А он стоял на краю пропасти и глядел на этот другой мир, где думали, говорили и действовали совсем иначе. Война и ее последствия кинули его в этот чуждый, непонятный мир Мюллеров, Шнайдерайтов и Гундель. Здесь ему делать нечего. Здесь он чужой.
