— А мне это интересно?
Она лукаво хохотнула:
— Ты так и хочешь узнать, как живут другие молодые девушки. Не смей! Я твоя единственная девушка.
Ушел, грохая каблуками.
Лицо учительницы стало спокойным, надменным.
— Никаких Захариев, никаких Траянов. Больше я не должна вас видеть.
— А… в чем дело?
— В том, что я уже полтора года живу с Ионом. Он согласен на мне жениться. Вы не знаете, что это такое для женщины моего возраста и моей внешности.
— Не понимаю…
— И не поймете, не старайтесь. Это по уму только женщине. У вас другое на уме. Вы ведь мужчина и — солдат, видимо? Так вот: если Ион узнает, что я когда-то… проявила слабодушие и согласилась работать на вас, он, сам отведет меня в сигуранцу. Он верит в победу румынской армии. И я верю. Я верю теперь во все, во что верит он. Поэтому уходите и оставьте меня в покое.
— В своем ли вы уме, госпожа Аурика? — с тоской спросил Мурашов. — Вы что, какая победа румынской армии? Скоро здесь будут наши войска. Ведь узнают же все. Спасайтесь вы, бросайте этого… кавалериста, помогите мне.
— Как вы… ах!.. — Гуцу судорожно выдохнула, длинными тонкими пальцами обхватила свое худое горло. — Как вы смели… такое сказать мне… Чтобы я… бросила Иона. Уходи немедленно! И не смей, не смей! Я уйду вместе с ним! Или пускай нас убьют вместе! Я люблю его. И он меня любит. Он мой муж, понял?! Уходи!!
Она заплакала, резко всхлипывая, закидывая голову. Истерика. Хлопнула дверь, с крылечка побежал к госпоже Аурике учитель гимнастики; Мурашов понял, что надо уходить. Но прежде чем пришло осознание всех размеров случившейся с ним беды, мелькнула мысль: умница женщина, волевая, образованная, — и вот, пожалуйста, превратилась в ничтожество, подстелилась тряпкой под лакированные сапоги опереточного хлыща и ничего уже не слышит, ничего не хочет понимать. Эх, бабы, бабы!..
До слуха притаившегося в яме Мурашова дошел дальний гул; он очнулся от мыслей, высунулся наружу и оглядел небо. С запада на небольшой — километра два с половиной — высоте к городку приближался самолет. Рокот его моторов и потревожил капитана. Он шел чуть в стороне от селения и был хорошо виден. Наша «пешка», средний пикирующий бомбардировщик Пе-2. Машина летела неровно, совалась туда-сюда в стороны, неглубоко ныряла вниз. А вокруг нее вились, деловито жужжа, два туповатых веретенца, похожие на обрубки «фокке-вульфы». Били по моторам, плоскостям, хвосту, свечками взвивались вверх, проскальзывали перед носом, снова заходили. «Т-т-т-т-т-т-т-т!» — падал на землю стук пушек и пулеметов. От «пешки», из кабин штурмана и стрелка-радиста, тоже хлестали дымные трассы. «Шуруй их, ребята, в душу, в селезенку, в сердце мать!» — сипел Мурашов внезапно пересохшим горлом.
