Другое дело его соперники – девять беззаботных, веселых, уже слегка хмельных соискателей почетного звания «перепившего всех». Один из которых выбыл из борьбы после первой же кружки. Видимо, ее-то ему и не хватало.
Строго напротив Конана сидел крупный полный мужчина, раза в два старше киммерийца, с длинными, ухоженными русыми кудрями. Просторная, в бесчисленных складках одежда из дорогого пунцового бархата, да медальон на массивной золотой цепочке, украшенный непонятными символами и драгоценными камнями, наводили на такие вопросы: а уж не жрец ли обладатель всего этого добра, и даже если не жрец, то зачем ему дешевое кислое вино? Человек этот без труда и без видимых последствий, зато с видимым удовольствием опорожнял кружку за кружкой, после каждой подмигивал киммерийцу и отпускал какую-нибудь шутку. Вот он-то и остался вместе с Конаном за «игровым» столом после шестой кружки, выбившей последних их соперников.
Им предстояло теперь между собой определить лучшего поглотителя вина.
Конан так и не понял, кто из них победил. Наверное, потому, что ему это было глубоко безразлично. И еще потому, что после очередной, неизвестно какой по счету кружки люди и предметы этого мира утратили четкость очертаний, перемешались и пустились в разудалый пляс…
Питейное состязание, видимо, закончилось. Замелькали улицы, одежды, лица, подвалы, бочки и кружки, другие улицы и другие подвалы. Сначала он узнавал знакомые места, потом перестал узнавать. Как перестал различать вкус поглощаемого вина.
И почему-то все время рядом с ним обнаруживался тот белокурый весельчак с медальоном. Неужели они еще не все выяснили между собой? Ведь они давно ушли с того пустыря. А ушли ли? Да какая разница…
Люди и предметы все больше расплывались, превращаясь в цветовые пятна. Вместо всяких разных звуков уши наполнил нестихающий, однообразный звон.
Наконец мир свернулся в воронку, смерчеподобно вращающуюся со все возрастающей скоростью, и…
* * *
…Винить в своем пробуждении он мог и птиц, чей жизнерадостный щебет ворвался в уши, и солнечные лучи, ударившие по глазам, и требовательную жажду, беспокоившую даже во сне, и то, что считается обратным жажде и не менее требовательно. Конан проснулся. И обнаружил себя лежащим на сене в каком-то сарае с маленькими окошками, сквозь которые, как через бойницы, лупили по нему лучи дневного светила.
Конан попробовал и не смог вспомнить даже, в Шадизаре ли он. Ох, и надрался же… Впрочем, Конан и хотел того – до полного самозабвения, так, чтобы потопить в вине все, что лишило его в последние дни покоя и уверенности.
