Когда она в красках пересказывает подробности встречи с отцом, в моей руке находится вязальная спица, которую я нашла, разбирая вещи в одной из куч. Мне нестерпимо хочется воткнуть эту спицу себе в ухо. Лишь бы не слышать все это. И не испытывать необходимости как-то реагировать на услышанное.
Однажды, еще в то время, когда у нас была семья, перелистывая альбомы в кабинете отца, я наткнулась на репродукцию картины «Крик» Эдварда Мунка. То, что я увидела, настолько поразило меня своей выразительностью и глубиной, что я в оцепенении долго сидела с раскрытой книгой в руке. Человек на картине бежит, обхватив руками голову, которая буквально разрывается от беспомощного, надрывного и безмолвного крика. Его лицо превратилось в рвущийся рот, искаженный мукой. Бегущий человек тонет в судорожных волнах собственного вопля, которые расходятся в горящем вечернем воздухе. В этих волнах я увидела себя. Мне не нужно было объяснять, что происходит на картине. Я сама кричала немым криком. И никуда не могла убежать от того парализующего ужаса, который обычно приходит во сне, но иногда вползает в реальность.
Через какое-то время, в течение которого мы ютимся у знакомых и родственников, засыпая и просыпаясь на их диванах в гостиных, в чужих детских, иногда просто на матрасах на полу, мама находит для нас «новый дом». Если знать, сколько стоит эта квартира, можно решить, что мы поселились во дворце. Но поскольку в Москве хотят жить все, то любой сарай продается по цене Букингемского дворца. Именно поэтому, как объяснила мама, многие квартиры годами пустуют. В такой пустующий семикомнатный сарай, который может позволить себе купить принц Монако, но почему-то не хочет этого делать, мы въезжаем. (Коробки с нашими вещами, пахнущими пожаром, привозит какой-то очередной добрый знакомый маминых знакомых. Самым главным талантом москвича – умением все сделать на халяву и чужими руками – моя мама владеет виртуозно.)
В нашем «новом доме» нет мебели. Лампочки здесь свисают с потолка прямо на проводах, без абажуров, или как там это называется. Обои на стенах двух цветов, названия которых я не знаю, поэтому могу только сравнить с чем-то. В трех комнатах и в прихожей обои по цвету напоминают прелую зеленую траву, появляющуюся из-под снега в конце марта. А в четырех оставшихся комнатах цвет обоев можно сравнить только с баклажанной икрой, похожей на детский понос. Эти обои прекрасно подошли бы для заворачивания рыбы. Впрочем, судя по гигантским сальным пятнам, украшающим стены, что-то подобное и заворачивали в эти обои до того, как их наклеили. Возможно, гигантского размера селедку, которую годами глодали несколько семей работников Метростроя, что жили в этой квартире.
