Почти три часа упрямо просидел за столом, но только и родил в превеликих, муках:
«Милая ты моя, Аннушка!
Погода у нас сегодня солнечная, без ветра, так что…»
Пострадав, помучившись еще с полчаса, он вздохнул с облегчением (окончилось самоистязание!), аккуратно сложил пополам лист бумаги, на котором были пока только те две строчки, спрятал в тумбочку, стоявшую около самой обыкновенной солдатской койки. Спрятал письмо — надел фуражку, привычно проверил руками заправку гимнастерки и решительно зашагал к Петровскому парку, сел там на свою любимую скамейку и неторопливо прошелся глазами по гаваням и причальным стенкам, проверяя, все ли боевые корабли на прежних местах, не убежал ли кто на боевое задание, не появился ли новичок. Все было как и вчера. И он, радостно щурясь от яркого солнца, даже с удовольствием выслушал успокаивающий и светлый перезвон меди на всех кораблях одновременно: отбили три двойных и одинарный удар, значит, если бой склянок перевести на язык человека сухопутного, — половину двенадцатого обозначили.
Вообще же — сегодня благодать, а непогода! Если бы не раскаты артиллерийских залпов, почти ежеминутно рождающиеся на берегах залива, то и нет войны вовсе, и нежно обволакивает землю просто погожий день самого обыкновенного бабьего лета.
Фашистские самолеты возникли в небе внезапно. Десятки. Многие. И моментально взвыли сирены. И сразу звонко ударили орудия кораблей и зенитных полков, базировавшихся на Кронштадт. И сотни снарядных разрывов — лохматых, грязных — безжалостно запятнали голубое небо.
Но самолетам, чтобы одолеть расстояние от Петергофа, над которым они были обнаружены, до города-крепости, требовались лишь считанные секунды. Вот и загрохотали взрывы. Капитан Исаев, оставшийся в Петровском парке на своей любимой скамейке (ему пока не указали места, где он обязательно должен был быть по сигналу боевой или иной какой тревоги), определил безошибочно, что рванули они у пирсов подводных лодок и в районах Морского госпиталя и Морского завода, где в доке ремонтировались некоторые боевые корабли.
Казалось, уже какой час фашистские самолеты натужно ревели моторами в небе над Кронштадтом, множеством бомб не поразив ни одной стоящей цели. И вдруг ослепительное пламя чудовищного взрыва на мгновение ослепило капитана Исаева, а еще через секунду на него обрушилась и взрывная волна, пригнувшая к земле, сорвавшая фуражку, зашвырнувшая ее в кусты.
Открыл глаза — увидел, что у линейного корабля «Марат» исчезла вся носовая часть. Вместе с башней, в которой обычно несли свою бессменную вахту три орудия главного калибра. Не хотел, не смог поверить глазам, вновь — теперь осознанно — зажмурил их. Когда открыл — линейный корабль, лишившийся своей носовой части, уже осел на грунт. Увидел и множество моряков. С линейного и других боевых кораблей, стоявших поблизости от него. Одни из них тушили пожар, другие бежали и несли огромный брезент-пластырь, чтобы им закрыть пробоину; эти боролись за жизнь линейного корабля. Но были среди моряков и такие, что стояли у зенитных пушек, прочно обосновавшихся на башнях главного калибра. И с полной скорострельностью, словно с их кораблем ничего страшного не случилось, били по фашистским самолетам. Капитан Исаев даже увидел, как один вражеский бомбардировщик, нещадно дымя, потянул к левому берегу Финского залива. И дотянул. Об этом честно доложил клубящийся столб черного дыма и кровавого огня, взметнувшийся за прибрежными деревьями.
