Когда закончился маленький концерт, она больше не пела, извинившись, попрощалась с публикой, подошла к русскому, и услышала то, что и ожидала услышать. Что вчера приходила женщина, высокая такая жлобиха со много рана на весь лицо. Даёт пятьдесят шекелей, чтобы мы сыграть тебе сегодня эту песню. Ну, каждому в руку пятьдесят шекелей, так ничего не спрашивают. Он посмотрел на неё встревожено: что случилось, Тамарочка, я не играл отлично?
Вы отлично играли, Леонид, на все сто.
Она шла оттуда и думала, что мир всё-таки хорош, или хотя бы может стать лучше, пока существуют в нём такие люди, как Лея; размышляла об описании, данном ей Леонидом, и удивлялась, что она сама уже почти не видит этих шрамов, которые Лея называет "вытачки"; и ещё думала, что, по крайней мере, от одного мучения она сегодня избавлена – сидеть у телефона и ждать, что кто-то позвонит, чтобы её поздравить.
Размышляя так, она обнаружила, что пришла на площадку "Машбира". Она не любила там выступать, не любила даже просто находиться там – из-за движения, лоточников, столов подписки и шума автобусов. Покрутилась и хотела вернуться вниз на бульвар, но всё-таки задержалась, что-то её остановило, и она не знала, что. В последние минуты она была нервной и раздражённой. Из-за дня рождения, очевидно, и из-за какого-то внутреннего брожения, нового и непонятного. Она уходила, и её тянуло обратно. В ней вдруг начала закипать злость на Лею, которая устроила ей этот праздник посреди улицы, на глазах у всех. А что, если потом, когда дело осложниться, кто-то начнёт докапываться, кто была эта женщина со шрамами, которая уплатила Леониду и другим? Она шла без цели с нарастающим раздражением. Зачем ей нужен был вдруг этот день рождения посреди её гораздо-более-важных дел.
Очень неохотно она решила спеть одну песню, не больше, и уходить. И как раз там это и случилось, когда она была совсем к этому не готова: она, которая так надеялась и ждала этой минуты, находилась в постоянной готовности и многократно пыталась угадать, как это будет и кто будет посланцем её преследователя, до неё совершенно не дошло, что это действительно случилось.
Она кончила петь и собрала монеты. Люди разошлись, и она осталась с уже знакомым чувством, странной смесью гордости за своё удачное выступление, за то, что снова сумела покорить их, и в то же время пошлости, заползающей в неё, когда все смотрят, а она торчит посреди улицы и знает, что выдала что-то очень личное чужим.
