У него вдруг возникла мысль:
– А вы сами видели когда-нибудь фильм?
– Нет. И этот новый, телевизор, тоже нет.
Отдельные куски начинали складываться:
– А вы – вы сказали, что не выходите, так?
Она кивнула и посмотрела на него с улыбкой, следя за зачатком мысли, пробивающимся в нём.
– То есть... никогда-никогда вы отсюда не выходите, – снова сказал он изумлённо.
– С того дня, как прибыла в Святую землю, – подтвердила она с лёгкой гордостью, – двенадцатилетней девчушкой была я привезена сюда. Пятьдесят лет минули с тех пор.
– Пятьдесят лет вы здесь? – его голос показался ему вдруг мальчишечьим. – И никогда не?... Даже на минутку во двор?
Она снова кивнула. Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он хотел встать, распахнуть окно, вырваться отсюда на шумную улицу. Потрясённо взглянул на монашку и подумал, что она не так уж стара. Она даже не намного старше его отца. Это из-за затворничества она так выглядит. Как девчонка, которая вмиг состарилась, не прожив жизнь.
Она терпеливо ждала, пока он передумает все свои мысли о ней. Затем тихо сказала:
– Тамар нашла для меня красивую фразу в одной из книг: "Счастлив тот, кто может оставаться в запертой комнате наедине с собой". Согласно этому я человек счастливый. – Углы её губ опустились.– Очень счастливый.
Асаф поёрзал на стуле, ища глазами дверь. Он чувствовал лёгкий зуд в ступнях. Не то, что он не мог находиться один в комнате, и даже часами. Но при условии, что там был современный компьютер и новый квест, и что не было с ним никого, кто подсказывал бы слишком быстрые решения. Это могло продержать его в комнате четыре-пять часов даже без еды. Но жить так всегда? Всю жизнь? День и ночь, неделю за неделей, год за годом? Пятьдесят лет?
– Спасибо, что ничего не говоришь, – сказала монашка. – Ограда мудрости – молчание…
Асаф не знал, сможет ли он теперь спросить что-нибудь, не лучше ли ему оставаться мудрым до конца их беседы.
– А теперь, – сказала она, набрав в лёгкие воздуха, – теперь твой черёд. Рассказ за рассказ. Только не останавливайся каждую минуту и не будь всё время так осторожен. Панагия-му! Почему ты так боишься говорить о себе? Ты настолько значительная личность?
– Но что, что рассказывать? – спросил он в замешательстве, потому что о Боге говорить не хотел, об Иуде Поликере знал не много, а его собственная жизнь была такой обычной, и вообще, он не любил говорить о себе. Что он ей скажет?
– Если расскажешь мне, что у тебя на сердце, – вздохнула она, – расскажу тебе, что на сердце у меня, – и грустно улыбнулась. Всё вдруг стало возможным.
