Сейчас она подумала, может, он просто боялся, что на ней будут видны следы.
Он всегда большего всего боялся, что кто-то увидит.
Она заставила себя не думать о том, что только что произошло. Знала, что, если будет думать, заплачет. Мобилизовала себя на действие, загрузила свой мозг лихорадочными расчётами: если Мико на каждом её выступлении ворует два или три кошелька; если каждый день у неё четыре или пять выступлений, и будут дни с десятью выступлениями; если в общежитии двадцать или тридцать парней и девушек, а, может, и все пятьдесят; если в каждом кошельке сто или двести шекелей. А иногда, может, и тысяча – у неё закружилась голова. Мелкий удачливый жулик. А, может, не такой уж и мелкий. В своих грубых подсчётах она дошла до десятков тысяч шекелей в день. Это показалось ей нелогичным, но и повторный расчёт привёл к тем же суммам. У неё вспотели ладони. Попробовала перевести на более понятный язык. Сказала себе, что Песах Бейт-Алеви получает за полчаса то, что она не заработала за год работы у Теодоры.
В Зихрон-Яков они приехали в пять часов вечера. Тамар была взвинчена и разбита. С трудом выбралась из машины. Не верила, что сможет стоять перед чужими людьми и петь, не плача.
Но она вышла. Это выступление, и она обязана появиться. Это совсем не было связано ни с Мико, ни с Песахом, ни с грязью, в которую они пытались её втянуть. У тебя выступление, так выступай. Ты будешь выступать в любом состоянии. И, если ты не можешь найти для этого силы в себе, найди их в Алине, она не простит тебе, если отступишь: "Даже артист, который дома ругается с женой, что, у него есть сейчас настроение быть Гамлетом? И все-таки он делает Гамлета!"
Она притащилась на бульвар, покрутилась там несколько минут, посмотрела на витрины, увидела в них своё отражение: худая лысая девочка с огромными глазами и ртом, который сегодня похож на перевёрнутый серп.
Она ходила между людьми, между маленькими и большими семьями. Задул лёгкий вечерний ветер. Дети шалили, бегали друг за другом, родители лениво покрикивали на них. Тамар украдкой окуналась в эту крохотную благодать. До чего ж ты, глупая, дошла. Теперь черства душа твоя. В кафе, выплеснувшемся на тротуар, сидели молодой симпатичный отец и мальчик лет пяти-шести. Мальчик попросил отца дать ему почитать "Едиот[28]", лежавшую на столе, но не сумел перевернуть газетную страницу, и большие листы путались и прилипали к его лицу, а он покатывался со смеху, и отец терпеливо объяснял ему, как это делается, снова и снова показывая правильные движения.
