– А, вот где ты, малыш! – раздался голос. Ротвейлер с трудом повернул отяжелевшую морду к люку, в котором возник человеческий силуэт. – Где же ты пропадал так долго? Я тебя повсюду ищу! – В ответ раздалось еле слышное поскуливание. – Иди, иди ко мне. Эй, с тобой все в порядке? – Человек склонился над ним. – Ну-ка, ну-ка, – загрубевшие пальцы осторожно перебирали черную шерсть. – Что это?! – руки человека замерли.
Он сам не мог сказать, чем было то, что он увидел: кожа у собаки лопнула от угла рта, длинный разрыв сочился сукровицей. Ниже, на груди и шее, виднелись еще какие-то раны. Что это – ожог? Или след когтистой лапы?
– Кто это сделал, Спайк, малыш? – в голосе человека звучал неподдельный ужас. – Обожди… обожди меня здесь, малыш. Я сейчас – я за доктором! – И человек бросился к выходу, бормоча про себя на бегу: – Какой зверь мог так поступить с собакой?!
Ответа на этот вопрос не было: все знали, что на Ярости не водятся звери. Не мог оказаться «зверем» и кто-то из заключенных. Во-первых, ни у кого не поднялась бы рука, а во-вторых, не так-то легко справиться с пятипудовым ротвейлером.
Размеры морга поражали воображение: казалось, в нем мог одновременно уместиться весь некогда пятитысячный контингент тюрьмы. Не морг, а целая гробница.
Пустые ячейки (лишь две из них были закрыты, по числу погибших) блистали холодной чистотой. Даже простыня, покрывавшая детское тело, – Клеменс тут же открыл ближайшую из ячеек, переместив на прозекторский стол ее страшное содержимое, – даже эта простыня была белее, чем в госпитале.
Да, Ярость была добрее к своим мертвым, чем к живым.
– Прошу! – и врач слегка театральным жестом, словно занавес, отдернул мертвенно-белую ткань.
Под ней, вытянувшись, лежала Ребекка Джордан, по прозвищу Головастик. Не Ребекка, а ее мертвое тело, труп.
Железная целеустремленность Рипли вдруг куда-то исчезла. Перед Клеменсом снова была просто женщина, сломленная навалившимся вдруг горем.
– Вы можете оставить меня с ней одну? На несколько минут.
– Да, пожалуйста, – Клеменс поспешно отошел в сторону.
Глаза девочки были открыты, бессмысленно уставившись в никуда. Страха в них не было, ей действительно досталась легкая смерть. Однако ее двенадцатилетняя жизнь была столь ужасна, что ничто не могло этого смягчить. Да и вообще, любая гибель в двенадцать лет – дикая, чудовищная нелепость. И от этой гибели Рипли не сумела ее уберечь. Хотя оберегала много раз, и девочка, конечно, уверилась, что так будет всегда.
