В ту же минуту за их спинами неестественно высоким голосом запел Журка:
И на юбке кружева, и под юбкой кружева,-
Неужели я не буду председателя жена?..
Они посторонились. В накинутом на плечи ватнике мимо прошел Журка, стуча каблуками.
Над лесами тяжело поднималась луна. Ее розовато-мутный свет разбавил темноту. Длинная крыша шохи теперь, казалось, повисла над землей. Пепельно-серую дорогу пересекли две тени.
Ульяна потянула Петра к обочине и села, туго обтянув колени подолом. Петр опустился рядом. Ульяна подбородком ткнулась ему в грудь и засмеялась. Потом подняла лицо и вся потянулась к нему. Но поцелуй получился торопливый и соленый. Ульяна что-то зашептала… Петру стало приятно, и в то же время шевельнулась мысль: «Не надо бы всего этого».
— Ульяна…
— Да, да! — отвечала Ульяна.
— Как же будем мы с тобою жить?
— Будем, будем…
— Плохо мы живем. Так нельзя жить.
— Можно. Мы уже привыкли.
— «Мы уже привыкли», — повторил Петр и машинально погладил ее щеку. — Ты сказала — привыкли так жить?
— Да, — Ульяна недоуменно посмотрела на Петра. — Что с тобой?
— А я не могу так жить, — Петр отстранил Ульяну и встал. Ее руки скользнули по его пиджаку, ухватились за карманы…
— Вот ты как… — прошипела она.
Петр отвел ее руки и пошел.
«Привыкли, привыкли», — стучало в голове. Через минуту до него донесся тоскливый крик Ульяны:
Вот и кончилась война,
И осталась я одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик…
…Около мостка через Холхольню Петр встретил Журку. Журка помог ему протащить велосипед по бревнам. Потом они вдвоем вели за руль машину и ни о чем не говорили.
У дома Петра Журка сказал сиплым басом:
— Петр Фаддеич, надо заранее дров заготовить для завода, чтоб высохли. Максим говорил — для обжига нужна высокая температура…
В горле у Арсения, видимо, першило, и он с трудом сдерживал себя, чтобы не раскашляться…
Ночь. Она смешала поля с лесом, деревню с садами. Лукаши — десятка два желтых огоньков, лай собак, звонкие вскрики гармошки и озорная песня Арсения Журки:
Голова ты голова, голова-головушка,
Не боится голова ни кола, ни колышка…
Стреноженные кони глухо бьют копытами, жеребята трутся около маток. За ними гляди да гляди. Не успеешь моргнуть, как пустятся в горох, задрав хвосты. Василий Ильич выгонит их и опять привалится к стогу, подоткнув под бока сенца. Лежит и думает, думает об одном и том же… Со своими думами он свыкся, вызубрил их, как таблицу умножения.
Ночь с каждым часом свежеет. Василий Ильич с головой зарывается в стог. Слежавшееся сено полно тепла и запахов луговых трав.
