Вместо этого я потряс ему руку, похвалил вид из окна и под каким-то предлогом поспешил убраться прочь. Как все-таки приятно вновь очутиться у себя в комнате. Присев на край кровати, я спокойно прислушивался к своему внутреннему голосу, который ворчливо выговаривал мне: «А что ты станешь делать, когда подметки окончательно прохудятся?» Да боже мой! Я притворюсь больным и буду лежать в постели, пока не смогу купить себе новые ботинки. Через год? Ну что ж! Люди лежат и по двадцать лет. Буду читать книги и газеты. Друзья будут навещать меня. Нет, стоп… тут может возникнуть некоторое осложнение: сосед из ложно понимаемого долга чести станет ходить ко мне, приносить еду, питье… Это отравит мне существование. Мысленным взором я прямо вижу, как он, чуткий, внимательный, осторожно передвигается по комнате, изводя меня скрипом ботинок, чудовищным скрипом…
Наш Пауль
В сгущающихся сумерках на углу улицы стоит немецкий солдат. Ему лет двадцать восемь. Невзрачный, бесцветный парень, в мирной жизни, скорее всего, служил приказчиком в какой-нибудь лавке в Гамбурге или Дрездене. У родителей небось на комоде красуется его фотография. «Ja, der Paule? Der steht an der Front.[1]»
В настоящий момент он, правда, всего лишь стоит на углу. Но вот показалась женщина на велосипеде. Солдат увидел ее и выкинул, вперед руку.
— Хальт! Вермахт!
Женщина испугалась. Она спрыгнула с велосипеда и затараторила на ломаном немецком — на нем обыкновенно изъясняются местные жители, причем с большим апломбом, — стараясь втолковать представителю власти, почему У нее не горит фара. В честных мозгах конторской служащей, несмотря на годы оккупации, крепко сидит понятие о том, что задержание непременно связано с нарушением. Но Паулю плевать на фару. Ему нужен велосипед. Буркнув свое требование, он берется за руль. Противно слушать, как женщина умоляет вернуть ей ее собственность, как пытается объяснить жалкому грабителю, что для нее значит велосипед. Он слушает с недовольным видом, глядя в сторону. Где-то глубоко в этом парне сохранились еще остатки обычных человеческих чувств, и он понимает, что он всего лишь мелкий жулик, но, черт возьми, разве большие господа не грабят людей, да еще как! А он, Пауль, не имеет права раздобыть себе деньжат и малость поразвлечься, да? Его, может, завтра на фронт пошлют, а что ждет его потом в Германии, если даже он выйдет живым из этой переделки?
— Ach schweigen Sie,[2] - говорит он.
