В двух словах детектив объяснил мессиру Энрико, что именно его интересует. Вампир в ответ изумлённо приподнял великолепные брови.
– Поэзия? Да о чём вы, право? На Тупелекте никто никогда не писал стихов! Вся их многотысячелетняя история – это сплошная проза. Тупелектцы не поют песен, их голосовые связки для этого не приспособлены. Они не в силах передать ритмику своего языка – он абсолютно не ритмичен!
– Разве такое возможно? – недоверчиво спросил детектив. – А как же тогда "искры горящей серы, улетающие в лазурь"? А "священные роговые пластинки цвета стынущей лавы"?
Ответный хохот вампира был просто громоподобен.
– Юноша, да что вы! Какие же это стихи! Это меню из храмовой кулинарной книги "Великие ступени"! На Тупелекте не пишут стихов, но отменно готовят, совместное потребление священных блюд заменяет там привычные другим цивилизациям ритуальные пляски и песнопения. Существует даже убеждение, что процесс приготовления таких блюд наделяет, если можно так выразиться, повара некими сверхспособностями. Вам следует почитать об этом в моей "Энциклопедии Галактической магии". Её ещё называют "Дар мессира Энрико Гаруссо". Сведения для неё я собирал восемь сотен лет…
– Так вы уверены, что у них нет поэзии? – переспросил Полонский, от потрясения позабыв про изысканные манеры.
Вампир в красной мантии выдал в ответ такую какофонию звуков, какую при всём желании невозможно было принять за разумную речь. Мельхитерейские скрипичные концерты по сравнению с этим звучали небесной музыкой. Полонского передёрнуло.
– Ну, как? – весело поинтересовался мессир Энрико, наслаждаясь произведённым эффектом. – Вы считаете, что на таком языке можно сочинять стихи?
Ответить Полонский не успел: в проёме двери возникла голова Валентина Жужало с выражением неподдельного ужаса на обычно невозмутимом лице. Объяснять ничего не потребовалось – голос профессора Гейнера детектив узнал бы среди тысячи.
– Прошу прощения, меня сейчас отключат! – удалось ему крикнуть в оставшиеся доли секунды. – Спасибо огромное, мессир!
Экран погас, сигнальная лампа на табло притворилась нереанимируемой. Жужало испарился со скоростью, какой трудно было ожидать, учитывая его рост и самоуважение. Впрочем, про последнее всем, кто встречался с профессором Гейнером, сразу приходилось забыть. Для этого медицинского светила не существовало никаких авторитетов, кроме его ныне покойного учителя, тоже с немецкой фамилией, чей голографический портрет самодовольно лучился на видном месте в профессорском кабинете на фоне цветных диаграмм и ярких пособий, с которых печально взирали на входящих несчастные гуманоиды с различными умственными отклонениями и травмами черепа.
