— Там, Лев Савельевич, лотки никогда не стоят. Лотки дальше, около магазина Арбузова.
— Ладно, пусть около Арбузова, — согласился Лев Савельевич. — И вот ты видишь открытый лоток, а на лотке халву.
Мальчишки разводят руками так, будто растягивают резиновую ленточку, тяни, мол, тяни. И я тяну.
— А какая халва, Лев Савельевич? Медовая или сахарная?
— Допустим, сахарная. Представил?
— С орехами или без орехов?
— Скажем, с орехами. Представил? Я прикрыл глаза и так стоял до тех пор, пока Лев
Савельевич не сказал:
— Ну?
— Представил, Лев Савельевич.
— Хорошо. Вот и ответь мне, Мимоходенко, как ты поступишь: пройдешь мимо лотка или остановишься и поглазеешь?
Я вздохнул:
— Чего ж глазеть, Лев Савельевич! Денег-то все равно нету.
— Значит, пройдешь мимо?
— Мимо, Лев Савельевич.
— А если б в кармане у тебя медяки звенели?
Остановился б?
— Тогда б, конечно, остановился.
— Ага! Остановился б! — торжествующе вскричал учитель. — Остановился б! Так какой же ты после этого Мимоходенко, если не мимо проходишь, а останавливаешься около каждого лотка с халвой?
Довольный своей выдумкой, учитель тоненько, с взвизгиванием, смеется. Смеется и весь класс. Сбитый с толку, я молчу.
Вдоволь насмеявшись, учитель сказал:
— А теперь просклоняй мне по-церковнославянски слово «раб». Послушаем, что у тебя получается, когда ты зубришь без должной любви к предмету.
Я взял мел и точно, как напечатано в церковнославянской грамматике, написал на доске слово «раб» во всех падежах, даже ударение поставил над «е» в форме звательного падежа. Пока я писал, Лев Савельевич жевал бороду и косился на доску.
— Так, правильно. Рабé. Именно рабé. Что ж, Мимоходенко, поставлю тебе тройку с минусом. Поставил бы тебе пять, но две единицы высчитываю из оценки за нелюбовь к предмету, а минус ставлю в назидание, дабы ты впредь с должным чувством относился к языку, на котором совершали богослужение еще наши далекие предки.
— Адам и Ева, — вставил верзила Степка Лягушкин, желая показать свои знания.
— Адам и Ева, — машинально повторил Лев Савельевич, но тут же спохватился и назвал Степку дураком.
Вписав в журнал тройку с длинным и толстым, как бревно, минусом, учитель ласково сказал:
— Ну как, Мимоходенко, ты доволен? Правильно я тебе поставил оценку?
— Правильно, Лев Савельевич, — ответил я с удовольствием. — Все-таки три с минусом это же не три с двумя минусами, правда?
— Постой, постой! — потянулся опять за ручкой Лев Савельевич. — Именно с двумя! Второй минус за то, что ты, негодяй, осмеливаешься говорить со мной, как равный с равным.
