После такой вдохновенной речи хозяин дома еще более раскраснелся и, чтобы унять жар в груди, отпил большой глоток «Массандры» из бокала тонкого стекла.
— И все же, почему сейчас начали печатать, можно сказать, полузабытого поэта, и все им словно околдованы? — спросил Карпухин. — И не только все. Да и я, признаться, увлекся идеей Марины Викторовны и охотно сыграю Онегина, о котором несколько лет назад слышал лишь краем уха.
— Права, милостивый государь, закончились, вот и весь ответ. Наследники больше не могут запрет на публикацию наложить. Пятьдесят лет прошло и каждый может взять и печатать, а потом продать и прибыль получить, — ответил Воронов вместо Иловайского. — Не хотели родственники покойного поэта раньше разрешения давать. Даже от денег отказывались. Нет, и все тут! Потому что им царская лицензия дадена в знак особого благоволения! На пятьдесят лет.
— А я слышал, — вмешался Пурикордов, — в знак особого благоволения к вдове царь продлил им право на восемьдесят лет.
— Ну, о чем вы говорите, Александр Григорьевич? — засмеялся Иловайский. — И откуда все эти книги, всплеск популярности Пушкина, если срок запрета еще продолжался бы? Сам Александр Сергеевич надеялся лишь на двадцать пять лет прав наследников на рукописи, а вот государь-император Николай Павлович решил по-своему. Пятьдесят и точка! И если позволено мне будет заметить, заплатив долги поэта, государь поступил всемилостивейше, но совершенно не по-деловому.
— Да что вы такое говорите! — всплеснула руками дама в чепце с оборками, которая привела в столовую девушку. — Напраслину возводить на государя-императора!
— Да то и говорю, любезнейшая Елена Глебовна, — с плохо скрытым раздражением в голосе ответил ей Иловайский, — не долги Пушкина выплачивать надо было, а заплатить наследникам чуть больше за право государства на рукописи поэта. И печатай себе каждый сколько хочешь, только не забывай денежки в казну отстегивать. Тогда б не было перерыва в публикациях в течение пятидесяти лет, и государство обогатилось бы. Эта мысль мне пришла в голову давно, с дюжину лет назад, когда довелось услышать речь Достоевского о Пушкине, Как ему хлопали, какие добрые слова произносил, словно о родном человеке! Да, сильна талантами земля наша.
— А вы меня, Марина Викторовна, анархистом назвали, — засмеялся Мамонов. — У вас супруг самый что ни на есть бунтовщик! Царя критикует. Будто государь-император должен себя вести не как властитель и отец народа, а словно он купец третьей гильдии и выгоду ищет.
