Я подхожу к последнему столу, и здесь... бледная, с нахмуренным лбом, поджатыми губами, с напряженным и злым взглядом... моя незнакомка с бухты Аге, влюбленная красавица солнечного леса и озаренного луной берега! Перед ней за столом сидит он, положив дрожащую руку на столбик луидоров.
— Ставь на первый квадрат, — говорит она.
Он спрашивает сдавленным голосом:
— Все?
— Да, все.
Он кладет кучку золота на сукно.
Крупье пускает колесо рулетки. Шарик бежит, подпрыгивает, останавливается.
— Ставок больше нет! — кричит крупье и почти тотчас же добавляет: — Двадцать восемь.
Она вздрагивает и бросает сухо и жестко:
— Идем.
Он встает и, не глядя на нее, следует за ней; чувствуется, что между ними встало что-то отвратительное.
Кто-то говорит:
— Прощай, любовь! Сегодня они что-то не очень ласковы друг с другом.
Чья-то рука хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь. Это мой приятель.
. . . . .
Мне остается принести извинения за то, что я так много говорил о себе. Я заносил в этот дневник свои смутные мечтания, или, вернее, я воспользовался одиночеством, чтобы для самого себя собрать отрывочные мысли, которые, словно птицы, мелькают у нас в голове.
Меня просят опубликовать эти беспорядочные, нестройные, неотделанные записки, которые следуют одна за другой без всякой логики и обрываются вдруг, без причины, только потому, что порыв ветра положил конец моему путешествию.
Я уступаю этой просьбе. Быть может, напрасно.
