– Пойдём посмотрим, у них сегодня там танцы! Предупредив дежурного по роте, что я отойду на часок в местный клуб, мы вышли на улицу и пошли вдоль забора. На улице в домах повсюду закрытые ставни и темень непроглядная, нигде ни звука, ни одного огонька. Мы шли по узкому деревянному тротуару. На проезжую дорогу ступить было нельзя. Непролазная грязь, глубина по колено! А мы начистили с Женькой сапоги и натёрли их до блеска бархоткой. Дощатый настил тротуара лежал на круглых поперечинах, а они, в свою очередь, концами опирались на в битые в землю столбы. Тротуар был неширокий. Ряд досок в настиле были прогнуты, некоторые совсем прогнили, а в других местах их не было совсем. чтобы не попасть между досок ногой и не шагнуть в темноте в глубокий провал, нужно было всё время смотреть себе под ноги. Мы шли молча и не смотрели по сторонам. И если теперь меня снова заставить пройти эти дороги, я не нашёл бы её, потому что смотрел себе под ноги. На первом углу нам попался местный мальчишка. Ему было лет двенадцать, и он довёл нас до местного клуба. Мы вошли в деревянный бревенчатый дом. Сначала шёл узкий и тёмный коридор, а дальше большая освещённая керосиновой лампой комната. По дороге мы спросили мальчишку:
– А под какую музыку здесь танцуют? Под гармонь или патефон?
– Нет! – ответил он с некоторой гордостью, – Под духовой оркестр! Действительно! В углу просторной и слабо освещённой комнаты при свете керосиновой лампы поблескивали медны и никелированные духовые трубы. Их было немного. Всего несколько штук. Но музыканты! Вот что нас удивило! Это были важные сосредоточенные детские лица. Они сидели рядком на широкой лавке и ждали конца перерыва. Через некоторое время оркестр зашевелился, поднял на узкие плечи трубы и выдул несколько нестройных звуков. Потом, прогудев, как старый пароход, совсем непонятную мелодию, оркестр вскоре несколько настроился и выдал что-то похожее на марш или фокстрот. Молодёжь, стоявшая у стен и около двери стала разбираться на пары. Танцевали в основном девчата друг с другом. А парнишки, что выводили на середину своих избранниц, пританцовывая и шмыгая по дощатому полу, дымили папиросами. Для них это было пожалуй важней самих танцев. Все они были несмышлёные мальчишки, занявшие на танцах места своих старших братьев, которые уже успели уйти на войну. Старшие ушли на фронт, оставив медные трубы и охочих до танцев девчат-подружек на поколение мальцов. Кругом война. Днём бомбили станцию. А здесь танцуют, не снимая кепок и поддёвок, шаркают старыми отцовскими сапогами по дощатому полу и дуют в медные трубы. Мы действительно были удивлены. Но нужно заметить, что настоящей войны мы ещё не видели и на себе не испытали, о ней мы не имели никакого представления. До сих пор мы только совершали марши с одного участка фронта на другой. Наше свободное время подходило к концу, и мы должны были возвращаться к своим солдатам. Протанцевав ещё раз и взглянув на оркестр, мы вышли на улицу через тёмный коридор. Кругом было темно и тихо. Даже собак, которые облаивают обычно проходящих вдоль заборов, не было слышно. Кувшиново осталось в памяти: грязной размытой дорогой, деревянными тротуарами, хмурым ночным небом, запахом гари, духовым оркестром и танцами при свете керосиновой лампы. Ночное Кувшиново оставило след в памяти, потому что все последующие дни и переходы ничем особенным отмечены не были. Я Я и мои солдаты прошли большой и тяжёлый путь. Однообразный серый пейзаж притихших деревень, размытые дождём дороги и мощёные булыжником участки пути, усталые и небритые лица солдат – вот что осталось в памяти от этого перехода. Где рота делала привалы? Когда к ней подъезжала походная кухня? Сколько больных и отставших солдат мы посадили на подводы обоза? Всё это смешалось и слилось в непрерывное чавканье сапог, в топот солдатских набоек по каменным мостовым, в одну совершенно серую и монотонную ползущую по дороге солдатскую массу. Человек на марше настолько устаёт, что вокруг себя ничего не видит.
