– Нет, Йенни, я этому не верю… – и Грам снова грустно улыбнулся. – Что же касается меня, то одному Богу известно, я не велик и не силен, и во лжи и злобе я прожил тогда уже долгих двенадцать лет, и был я тогда на десять лет старше, чем ты теперь, когда я встретил… женщину, научившую меня чувству, о котором ты так презрительно говоришь… И я познал тогда это чувство так глубоко, что я никогда уже не сомневаюсь в нем больше…
С минуту царило молчание.
– И ты все-таки остался… с ней… с твоей женой… – сказала Йенни тихо.
– У нас были дети. Тогда я не понимал, что не могу иметь какого-либо влияния на своих детей, когда сердцем и душой я принадлежал другой, а не их матери… Та, другая, была также замужем… и несчастна. У нее была девочка. Ее она, конечно, могла бы взять с собой… Муж пил… Вот, видишь ли, это было одним из наказаний за то, что я связал свою судьбу с той… с моей женой… к которой я не питал ничего, кроме мимолетной чувственной страсти…
Наши отношения были слишком прекрасны, в них не могло быть места для лжи. Мы должны были скрывать нашу любовь, как преступление… Ах, Йенни, Йенни… счастье навсегда умерло для меня…
Она подошла к нему. Он встал, и с минуту они стояли, молча глядя друг на друга, не двигаясь.
– Ну, мне пора уходить, – сказал он вдруг сухо и решительно. – Я должен быть дома в обычное время… А то она опять заподозрит что-нибудь…
Йенни кивнула головой.
Грам направился к двери, и Йенни пошла за ним.
– Нет, Йенни, – сказал он, оборачиваясь, – тебе нечего бояться, что твое сердце неспособно любить. Я уверен, что у тебя горячее и большое сердце!.. А теперь скажи, хочешь ли ты считать меня своим другом?
– Да, – ответила Йенни, пожимая ему руку.
– Спасибо!
Он нагнулся и поцеловал ее руку. Он целовал ее долго, дольше, чем когда-нибудь раньше.
В ноябре Гуннар Хегген и Йенни Винге устраивали совместную выставку своих картин. Лето Гуннар Хегген провел в Смоленене и писал там красный гранит, зеленые сосны и голубое небо. Потом он съездил в Стокгольм и продал там одну картину.
В Христиании он сейчас же разыскал Йенни и пришел к ней.
– Как поживает Ческа? – спросила Йенни.
Они сидели перед обедом у нее в ателье и пили пьольтер[2].
– Ческа?… Ах, Ческа… – Гуннар отпил из стакана, затянулся папироской и посмотрел на Йенни, а Йенни, в свою очередь, посмотрела на него.
Как странно ей было снова сидеть с ним и говорить о старых друзьях и обо всем том, от чего она успела так далеко уйти. Ей казалось, что когда-то давно она жила в далекой стране, на другом конце света, в обществе Чески и Гуннара, работала там с ним и наслаждалась бытием.
