– Аристотель? – усмехнулся богдыхан. – Между прочим, он три года учил мальчика, а вырос бандит…
– Кто? – вскричал потрясенный Владислав Иванович.
– Александр Македонский, помнишь?
Это были последние слова богдыхана, и с этими словами он исчез из жизни Владислава Ивановича, вышел из хинкальной и уверенно провел свой живот в густую толпу под королевские пальмы.
Долго еще сидел Владислав Иванович в продувной сыроватой хинкальной, тыкал «винстон» в блюдце, а заведение становилось все шумнее и пиво все гаже, хотя и подавалось по-прежнему вроде как необщее.
Хлопали брезентовые с красными полосами шторы хинкальной, на горизонте вздувалась субтропическая мгла, белый высокий борт «Каравана» все отчетливее выделялся в предштормовых сумерках, в толпе на набережной и в небе в птичьих сворах нагнеталось электрическое возбуждение.
Итак, мы подготавливаем и постепенно вводим в действие нашего рассказа очередной литературный штамп: нагнетание драматургии сопровождается грозными атмосферными явлениями. Одна за другой гигантские эвкалиптоподобные молнии появляются в черном небе перед лицом замершего Сухума.
На борту «Каравана» в окнах салонов и кают, в пролетах прогулочных палуб мелькают весело-испуганные люди: им-то в чреве океанского гиганта ничего не грозит, и их страх – это лишь продолжение игры. Владислав Иванович стоит за углом диспетчерской башни, совсем неподалеку от корабельного трапа, час назад еще желанного и манящего, сейчас таящего в себе неизвестность, тревогу, крушение жизни. Первые капли, тяжелые, как виноградины, падают на блейзер… Советами такого человека, как богдыхан, пренебрегать нельзя, если хочешь спастись. На набережной медленно разворачиваются по еще сухому асфальту два такси. Быстро – в сутолоку аэропорта, в кишение взлетающих и опускающихся масс. Владислав Иванович недвижим. Взгляд его медленно проходит по палубам «Каравана». Что он увидит там? То ли в очередном разряде кустистой молнии вспыхнет микромигом отсвет бриллианта на вспухшем жалком пальчике Валентины, то ли мелькнут ее зябкие плечики, трогательная и крошечная среди мироздания ушная раковина? То ли вдруг сквозь покрытие борта, сквозь судовую сталь вспыхнет, как наяву, фламандское обилие стола и лица всех умных и добрых друзей, ждущих его возвращения с берега. То ли вдруг на отдаленной и безлюдной, словно утес, шлюпочной палубе явится вдруг ему одинокая, отягощенная уже жизнью фигура, закутанная в скульптурный, хотя и кипящий под ветром хитон: какое одиночество, какая горечь – не понят современниками, изгнан в Халкидики, три года воспитывал мальчика, а вырос бандит…
