— Я, признаться, уже забыл об этом.
Каменский широко улыбнулся и после небольшой паузы добавил:
— Быстро проносятся дни. — Он выпустил мою руку.
В это время послышался голос Ройзмана:
— Ну, Рюрик, идем, что ли?
У выхода мы столкнулись с Соней, показавшейся какой-то новой, тихой и строгой. Она быстро вложила мне в руку записку, проговорив:
— Не удивляйся. Там все сказано.
Матвей ничего не заметил, попытался вступить с ней в разговор, но она быстро отошла в сторону.
— Что с нею творится? — спросил он. — Точно подменили человека.
— Все проходит, все меняется.
— Это общая фраза. Меня интересуют факты.
— Какие факты?
— Ну, например, на что она живет, кто у нее бывает?
— Ты ее любишь?
— Нет, и никогда не смог бы полюбить.
— Тогда не ломай голову. Скажи лучше — тебе понравился вечер?
— Балаган.
Я промолчал.
— Что, не согласен? — спросил Ройзман.
— Я просто устал.
— От меня? — нахмурился Матвей.
— Нет, вообще.
Мы молча шли по Тверской.
— Ну, вот твой переулок, — сказал он. — Ты здесь перейдешь улицу?
— Здесь.
— До свиданья. Ты сердишься на меня?
— С чего ты взял?
— Значит, мне показалось. Да, кстати, Рюрик, билеты у тебя?
— Какие билеты?
— Входные, в кафе.
— Кажется, здесь, если я их не выбросил.
Я нащупал в кармане пиджака билеты, передал их Ройзману и спросил:
— А для чего они тебе?
— Как для чего? Ведь это когда-нибудь будет уникальной редкостью.
Я улыбнулся. Мы расстались. Через несколько минут Матвей догнал меня.
— Рюрик, милый, слушай, что я скажу, — сказал он, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Исполни мою просьбу: повидай завтра Луначарского и попроси его выступить в нашем кафе. Хорошо?
И он снова пересек улицу.
Подойдя к тускло светившему фонарю, я прочел записку Сони: «Не удивляйся, что не увидишь меня нигде, и сам, пока я не дам знать, не приходи. Я должна многое обдумать в полном уединении. А сегодня пришла в Настасьинский, чтобы передать тебе эту записку. Пойми меня правильно. Соня».
Николай Аристархович Охотников с испугом прислушивался к песне, доносившейся из полуоткрытой двери «Музыкальной табакерки»: «Бойтесь советов, бойтесь советов».
Неужели за время, которое он провел дома, обдумывая способ мести Маяковскому за дурацкое положение, в которое попал вчера в Настасьинском переулке, совершился переворот и Советская власть пала? А как иначе объяснить, что в публичном месте открыто иронизировали над Советами? «Лучше воздержаться, — думал он, — вдруг она жива, а там собрались заговорщики, того и гляди, влипнешь в какую-нибудь историю».
