— Филипина! — обрадованно воскликнул Людвик. — Какими судьбами?
— Теми же самыми, какими и ты, — улыбнувшись, ответила гостья.
— Ну, вот и добре! Рассказывай, как там наши…
— Да что ж, все живы, здоровы. Просили кланяться тебе. Только я ведь уже давно из вашего дома.
— И что же ты тут делала?
— Живу в деревне недалеко от Варшавы. Работаю и школе. Учу крестьянских детей.
— Добре, добре, что ты приехала. У нас, знаешь, кружок тут составляется, человек тридцать собираются, но больше все народ темный…
— Это студенты университета — народ темный? — с нарочитым недоумением спросила Филинина.
— А что ты от них хочешь? Либо это маменькины сыночки, выросшие в больших квартирах за глухими портьерами, либо дети бедных дворян. Понятие о социализме почти такое же, как у ксендза. Но желание послужить народу велико. Надо их серьезно и упорно просвещать. Впрочем, два-три человека есть по-настоящему толковые. С ними-то прежде всего я и познакомлю тебя. Казимеж Плавиньский, Станислав Мендельсон…
— Ну и какую же цель ставит перед собой ваш кружок?
— Целей много. Но прежде всего, консолидация всех оппозиционных групп, а там на очереди… создание политической организации. Ну а если еще дальше заглянуть, то работы невпроворот. Организацию надо будет развивать, а для этого есть только один путь — пропаганда среди молодежи я рабочих. Да вот беда, Филипина… Нужна социалистическая литература на польском языке. А ее нет. Нужны переводчики, нужна типография, нужна своя газета…
— Не слишком ли много? — усмехнулась Филипина. — Для одной-то жизни?
— Если бы целой жизни! Поюсь, что все это придется провернуть за каких-нибудь два-три года. На большее не рассчитываю. Хорошо бы втянуть в это дело и тебя, Филипина.
— Меня?
— Да, тебя.
— Ну, что же, если ты считаешь, что я чем-то могу тебе помочь, я готова.
— Не мне, Филипина, не мне…
— А кому же еще?
— Польше.
Теперь Людвик не понаслышке, а на собственной шкуре познал нелегкую судьбу пролетарием. Это была тяжкая, почти немыслимая для людей жизнь. Большие семьи ютятся в тесных грязных комнатках-клетушках огромных рабочих казарм с непролазной грязью во дворах. В комнатах никакой мебели, вместо постелей охапка сена у стены. Скученность, полумрак, голодные, грязные, оборванные дети.
Когда Людвик рассказывал обо всем этом в беседах со студентами, собиравшимися в богатой квартире Станислава Мендельсона, многим становилось не по себе.
— А знаете что, — сказал однажды во время шумного спора Варыньский, — есть ведь народ более несчастный, чем поляки…
