подтянуты очкуром
[87] в серебряных позументах,
[88] черкесской чеканки. Вот они остановились, козыряют друг другу, подают руки, расходятся. За ними идет Маша Седелкина, казачка, высоко подобрав подол юбки, в сапогах. Она лукаво щурится в мою сторону, бросает взгляд на горы, где весь синий с зеленью и голубизной встает Эльбрус. На нем вечные снега, сияющие в ярком весеннем солнце.
— Петрович! — кличет она. — А горы-то сегодня какие! — и поворачивается к югу, смотрит.
Сбоку она особенно хороша, и Маша знает, что ни у кого нет такой темнорусой косы, лба, прекрасных выточенных плеч. Я тоже смотрю, но не на горы, а на нее. Быстро поворачивается она ко мне розовым лицом, сверкает голубыми глазами, улыбкой. Боже, как хороша она!
— А вы на уток не пойдете? Этой ночью наши пойдут. Хотите с нами?
— Конечно! — соглашаюсь я. — Я охоту люблю.
— Послезавтра Рождество! — говорит она еще. — Заходите к нам в гости.
— Спасибо. Зайду, да только и вы уж к нам загляните.
— Оно бы можно, да меня Танька живьем съест! — смеется она (Маша — соседка, через плетень живет). — Думаете не знаю? А это с кем вы в саду, за яблонями, вчерась целовались?
Дрянь девчонка! Я, правда, поцеловал Таню, и то всего один раз. Лицо мое горит.
— Вот видите, и секрета удержать не можете! Какой же вы кавалер?
— Маша, я тебя сейчас за уши выдеру! — с угрозой выкрикиваю я и пускаюсь во двор, с намерением ее поймать. Куда там! Маша стрелой улетает на площадь, машет оттуда рукой и звонко кричит:
— Да вы не бойтесь! Никому-у-у не скажу!
Действительно дрянь! На всю станицу орет.
Ну ладно же, пойдешь назад, я тебя поймаю! И сейчас же тащу пенек к зарослям лавровых кустов, сажусь на него и терпеливо жду. Вот Маша возвращается из лавки, где покупала чай-сахар. Я тут как тут, точно из ящика выскочил.
— Будешь дразниться? — говорю, крутя ей руки назад. — Вот я тебе сейчас лещей надаю!..
— Петрович! — молит она. — Пустите! Ей-Богу, больше не буду!
Но когда пускаю, она бежит стрелой по тропинке и, вне досягаемости, становится, и так дразняще кричит:
— Всю ее исцеловал! Я же видела! И знаю, кого!
И хохочет-хохочет, заливается серебряными колокольчиками, машет прелестной рукой.
— Петрович! Вы же не казак! Вам никак нельзя наших девчат целовать!
Срам и стыд. Не знаю, как и перенести такую обиду, особенно чувствительную в семнадцать лет.
— Ничего, Петрович! — покровительственно говорит совсем рядом Машин отец, неизвестно откуда взявшийся. — Девки на то и сделаны, чтобы их целовать! — и смеется. — А моя стрекоза вас подсмотрела и знаете, почему? Потому, что и самой бы хотелось, чтоб такой молодец поцеловал ее! Ведь бабы что, у баб я вам скажу — полвека прожил — не душа, а так, видимость одна! И моя тоже, хоть и дочка, а языкастая. Пойдет молоть, по всей станице узнают. Ну, да не бойтесь, Петрович, я ее одерну.
