Вспоминая Реформатского, я - в который уже раз - утверждаюсь в мысли, что подобную связь осуществляют прежде всего люди его типа. Они образуют ту ценностную среду, которая поддерживает этические образцы и обеспечивает трансляцию культуры.
Странно признаться самой себе, что по годам я уже старше, чем был А.А.Реформатский в начале нашего с ним знакомства. Теперь уже мое поколение должно было бы передать ученикам не столько готовые обpазцы, сколько пути этического выбоpа, пpигодные для сегодняшней жизни. Если понимать этизацию как акцент на философском осмыслении хотя бы собственной жизни, то в кpизисные вpемена такое осмысление ощущается как необходимость. Человек в пpинципе неспособен к жизни в хаосе. Он не столько должен осмыслить этот хаос, сколько вынужден это делать, чтобы сохpанить себя как личность. Скажем, создаются такие защитные механизмы, котоpые позволяют увидеть в хаосе некие закономеpности. Или человек pешает, что пеpед лицом потомков он обязан, по меньшей меpе, свидетельствовать о том, в какие вpемена ему довелось жить.
Реформатский, несомненно свидетельствовал - совершенно особым, ни у кого более не виданным мною образом. В частности - тем, что он считал себя лично причастным к важнейшим событиям в культуре своей эпохи. Это выражалось, например, вот в чем. А.А. утром входил в комнату, садился и говорил: " Вчера Нейгауз в Largo в си-минорной сонате ..." Вы, конечно, могли и не слышать эту сонату Шопена в исполнении Нейгауза, хотя, разумеется, предполагалось, что вам известно, кто такой Нейгауз, не говоря уже о сонате. Вы могли еще и возразить, что, например, Софроницкий играл это Largo лучше, и вас бы внимательно выслушали. Главное же - от нас ждали, что мы понимаем и любим все это, а потому - нам глубоко небезразлично, удалось ли Largo. Реформатский раз и навсегда наделил всех нас правом участия в подобных беседах, и это и лежало в основе нашей глубинной с ним связи.
Вне круга лингвистов я не помню (а часто и не знаю ), с кем именно А.А. был лишь знаком, а с кем особо дружен. Но он не был тем, кого Пастернак в "Высокой болезни" назал "музыкой во льду" - он не собирался сходить со сцены вместе со своей средой. Напротив того. Ему было присуще уникальное качество непрерывности и полноты жизни, где Ахматова была великим поэтом, но прежде того - доброй знакомой Анной Андреевной, а совсем еще молодая Белла Ахмадулина - трепетной Беллочкой, соседкой по даче. Витя Шкловский был озорник, которого А.А. знал еще по ОПОЯЗу, с Колюшей Тимофеевым-Ресовским (знаменитым генетиком) они гимназистами учиняли какие-то веселые шалости. Еще с кем-то из крупных лингвистов умыкнули на извозчике одну прелестную переводчицу и т.д.
