Когда шандарахает, соображалка отключается, поэтому я, недолго думая, в два шага разбежался и прыгнул на пятящегося мертвяка, все еще продолжающего выворачиваться туда и обратно. Так и сиганул: в одной руке палка, в другой — бутылка. Обхватил его палкой, зафиксировав второй конец ее согнутой в локте рукой, в которой была бутылка.
Мертвяк прыгнул вместе со мной.
— В Город! — заорал я во весь голос. — К Хозяевам!.. Быстро!.. Одна нога — здесь, другая… У-о-у-а-оу-у-у-! У-я-я-я!..
Это был не ожог огня или раскаленной сковороды, от которого можно убежать или отпрыгнуть, это был химический ожог (во — слово вспомнил, каких в лесу не бывает), каким жгут кислоты и щелочи, — въедливый, мерзкий, разлагающий плоть. Видимо, в первый момент я этого не почуял, потому что одежда растворялась.
Потом мне рассказали, что от моего ора лягушки попрыгали в болото, птицы заткнулись, листья задрожали, а некоторые осыпались с ветвей.
— Слезай с него, Молчун!.. Брось его! — кричали мне вслед, когда мертвяк ринулся в заросли, ловко лавируя в них.
— Молчу-у-ун! Вернись! — Это Навин голос. — Кто ж меня защищать будет без тебя-а?!
Я не понял, что она мне кричит, но, услышав ее голос, инстинктивно отреагировал на него.
— Стой, мразь! — зарычал я на мертвяка.
И, не ощущая его реакции, ткнул бутыль горлышком туда, где, по моим расчетам, должна была быть щель, обозначающая рот. И опрокинул ее, чтоб лилось. Мертвяк словно споткнулся, остановился и задрожал, выворачиваясь. Я свалился с его спины без сознания, как насосавшаяся пиявка. Только насосался неимоверной боли. Болевой шок и сделал свое дело.
Как мне рассказали потом, все по очереди и неоднократно, мертвяк превратился в кисель гнойного цвета и утонул в болоте, а меня сначала долго вымачивали в ручье, чтобы растворить яд мертвяка, а потом соорудили из веток носилки и тащили обратно в деревню.
* * *
— Такая у тебя судьба, Молчун, — объясняла мне дома Нава. — С того места не на своих ногах уходить. Ты больше не ходи туда, Молчун! Нехорошее там для тебя место. И голоса какие-то дурацкие глупости всякие говорят…
Но это было потом, которое после бредового беспамятства началось для меня традиционно… с хлюпанья и чавканья с причмокиванием и доскребыванием деревянной ложки по деревянному горшку. Я лежал, не раскрывая глаз, и мне казалось, что их не стоит раскрывать. Потому что я их раскрывал уже тысячи раз и каждый раз видел скрюченного Старца, хищно склоненного над горшком. Он шмыгал носом и всхрапывал, заглатывая содержимое ложки, а потом булькал нутром.
