Сложенный из необструганного кругляка, с окошечком не более ладони, как в бане у Глотыча, с чуть покосившейся трубой, он был неожиданной находкой на нашем пути. Но я помнил, что надо остерегаться: в зимнике могли быть люди. Я велел Зое сидеть за кустом, а сам подкрался и заглянул в оконце. Увидел край стола, за ним угол задымленной печки, людей не было. Шагнул к двери и вдруг из-под прогнившего крыльца серым комком метнулся заяц, напугав нас, запрыгал зигзагом между деревьями, высоко вскидывая задние ноги. Зоя даже вскрикнула от страха, да и я не сразу пришел в себя, уж слишком неожиданно он выскочил.
Показав жестом, чтобы Зоя молчала, я тихо прокрался к двери. Подергал дверь на себя, и она, скребнув по косому крылечку, открылась. Жилище было уж точно необитаемо. Потом-то я сообразил, что заяц не стал бы прятаться в обитаемом зимовье.
Я всунул голову, но ничего не увидел. В лицо из полумрака пахнуло сыростью. Пригнув голову, я вошел, выставив вперед руки, чтобы не ушибиться. Не сразу смог разглядеть небольшой стол под оконцем, скамейку у стены, крошечную печурку посередке, а за ней лежанку, устланную прелой соломой. Глаза стали привыкать, и я смог различить на столе и на полу бумажные гильзы от патронов, рваный сапог на полу, бутылки и пустые консервные банки на припечке. Была даже кочерга из гнутой арматуры, а в углу — жестяной, в черной копоти, чайник: следы давнего обитания охотников. Еще мы нашли полкоробка спичек, в туеске — крупную, как битое стекло, соль. А у потолка, в привязанном к балке мешочке, оказалась окаменевшая мука, спрятанная от мышей. Но это потом, потом…
А в тот, первый день бегства, попав в брошенный зимник, мы, ничего не трогая, кинули один ватник на солому, другим укрылись и уснули. Точней, провалились в тяжкий и долгий сон, похожий на обморок. Силы наши были на исходе. Я обнял Зою для тепла со спины и больше ничего не помнил. Ни леса, ни преследователей, ни зверей. Только в последний момент, перед погружением в сон, вдруг привиделся заяц, который подкатился серым комком под ноги и не давал бежать. Я спотыкался, злился на него, отгонял руками, кричал: «Кыш! Кыш!».
Очнулся, заслышав, как в соломе шебаршат мыши, которые добрались до нашего, даренного Глотычем сала и даже успели его, вместе с тряпкой, с одного края обгрызть. Я швырнул в них рваным сапогом, а сало положил в печку и закрыл железной заслонкой: сюда не прогрызутся.
Осторожно выглянул наружу. Сумерки — то ли раннее утро, то ли конец дня. Но было тихо. Очень тихо. Успокоившись, я прильнул к теплой Зоиной спине и снова уснул. Только потом мы узнали, что проспали целых двое суток.
