Шумные трататашники уступили нам середину вагона, бросившись к столу за выпивкой. А мы остались одни.
Сперва мы оба смотрели в пол, сомкнутых рук было для нас достаточно. Но я преодолел себя, чуть поднял глаза и увидел ее шею, подбородок, губы, нервно сжатые. Как в замедленном старом фильме, мы поплыли по волнам музыки, которая почему-то не оказалась на этот раз скрипучей, с механическими голосами. А может, мы ее и не слышали? Да, теперь я понимаю, мы слышали не ее, а самих себя. Вот в чем дело. Мы танцевали свой медленный танец под свою музыку. И вели при этом безмолвный разговор.
Я спросил ее:
— Ты моя отрада?
— Я твоя отрада, — отвечала она. — Твоя. Только твоя.
— Да, да. Я так и понял. И про терем, который похож на наш вагончик… Где нет хода никому…
— Но там есть другие слова! Разве ты не помнишь?
— Помню, помню… Никто не загородит дорогу молодцу…
— Никто не загородит, — подтвердила она. — Ни майор, ни придурок… ни столбы с проволокой!
— Была бы только ночка?
— Да! Да! Ночка! Ночка!
— А если станут стрелять?
— Я готова. С тобой я на все готова.
— Значит?
— Значит, дело за тобой.
— Но еще за тройкой?
— Какой… тройкой? — тревожно переспросила она.
Это было, и впрямь, неудачно. «Тройками» — это все знают — зовутся скорые суды.
— Ты ведь слышал? — спросила она. — Женщины рассказывали, как беглецов расстреливают…
— А мы-то в чем виноваты?
— Ох, не знаю, не знаю!
— Я знаю. Мы с тобой ни в чем не виноваты. Мы добежим до Москвы и там все расскажем…
— Добежим. Конечно, добежим…
И вдруг, как с неба, громоголосый окрик:
— Мол-ча-а-ть!
От неожиданности мы даже пригнулись, замерли, во мгновение превратившись в статуи.
Я осторожно оглянулся. Леша Белый, который стал белей белого, приподнялся с места и, оскалившись, вперился в нас, а его руки судорожно шарили по столу. Сейчас, сейчас запустит в бешенстве в нас стаканом или бутылкой… Но я не угадал. В руках откуда-то оказался у него пистолет. А может, он всегда тут на столе лежал, заставленный стаканами и снедью.
— Мол-ча-а-ть! — повторил он тише и опустился на стул.
Опомнился. И пистолет отложил. А мы продолжали стоять, не расцепляя рук: забыли от неожиданности, что мы еще сомкнуты друг с другом. Но и остальные в недоумении затихли, глядя на Лешу Белого и на нас с Зоей. Никто ничего не понял. Только мы поняли. Он уловил в наших лицах не произнесенное вслух, оборвав безмолвный разговор на самом главном слове «добежим». Это не могло не отразиться в наших глазах, губах, даже позах. Да весь танец был об этом. Как можно было нас не понять?
