— Остаюсь, — объявил он.
— Ага, — улыбался Батариков. — Во как.
— Где? — недоумевала Елена. — Что значит — остаюсь? О чем ты, дед?
А Батариков вместо него:
— Все одно скоро при коммунистах жить.
— В узком кругу, на политбюро, мы решили, — дипломат сказал, — довольно, хватит. Пора подумать о том, как прожить по-человечески остаток дней. Идеолог Алеша меня убедил.
— Да что стряслось-то? — допытывалась Елена.
— А то, — посмеивался Батариков. — Догадайся, премудрая? Полюбилась нам деревенская жизнь!
— И что? — все еще не понимала Елена. — Нам она тоже по вкусу.
— Прощай, заграница, навеки! — Батариков ликовал. — Да здравствует дружба, не приведи Господь! Съезжает он. Россия все ж таки оказалась дороже!
Елена построжела лицом.
— Не дури, Василий.
— Я к другу.
— Ага, — поддакнул Батариков. — Ко мне на постой. Жить.
— Спятили.
— А пусть, Лен, — писатель издали крикнул. — Пусть попробует, он давно мечтал в глубинке пожить. Не мешай. Узнает, наконец, почем на родине фунт лиха.
— Ничего себе! Вы в своем уме, мужики? — не соглашалась Елена. — Как это пусть? Я же за него, бессовестного, поручилась. Слово дала. Обещала жене его, дочери вернуть в целости и сохранности.
— Не пропадет, — настаивал писатель. — У Алексея Никанорыча как в банке. Верно я говорю?
— Нет, не верно, — сурово ответил Батариков. — У меня понадежнее будет.
— Слышала, Лен?
— Вот я корова.
И ослушники, чуть не упав, ступили на землю с крыльца. Писателю, одобрявшему их поступок, на прощанье дружески помахали. Поклон отвесили природе окружающей. Загрустившей Елене. Посмеялись над неровной борцовской стойкой своей и отправились в обнимку через дорогу. К Батарикову в дом, как на политбюро решили.
Дипломат шагал вперевалку, нетвердо, живот свой приметный гордо нес навстречу жизни неизведанной и здоровью. К слову сказать, среди русских исконно, я другого не встречал обитателя, который бы так не стеснялся быть патриотом открыто, как этот залетный толстяк. Придавив щуплого друга, он с хрипотцой, заметно подсевшим после шумного сна голосом, на всю деревню без стеснения провозглашал:
— Россия моя ненаглядная. Жена и сестра. Здравствуй, Родина милая, наконец. Хватит мыкаться на старости лет черт знает где на чужбине. Воздухом твоим задышу. Клянусь, с этого часа с тобой неразлучен буду вовек. Эх, едрена мать! Покой-то какой! Воля какая! Свобода, брат мой, Алеша! Красота-аа!
А Батариков, кивая и соглашаясь, нес его, согнувшись впогибель, и с запыхом на радостях пел:
