Сашка стоял на стремянке и копался в дверном звонке.
— Здравствуй, завмаг, — сказал Григорий.
Сашка взглянул сверху вниз, спрыгнул и сказал:
— Здравствуй, испанец.
— Салюд, камарада, — сказал Григорий, и они обнялись и стали хлопать друг друга по спине.
— Жив, жив, писака, — приговаривал Сашка. — Жив, старый хрен…
Они отпустили друг друга, и Сашка сказал:
— Заходи, раздевайся и кури. Я сейчас…
У него стало какое-то другое лицо — какое-то немного обрюзглое, немного старое, немного нездоровое, но глаза были теплые, кожа по-прежнему смуглая, и у него была прежняя боксерская челюсть.
— Заходи, заходи, нечего меня разглядывать. — Он втащил Григория в прихожую, а сам снова забрался на стремянку. — Там Олег сидит, — сообщил он со стремянки.
— Да ну! — Григорий торопливо стащил пальто, смотал с шеи шарф и бросил шапку на столик у дверей. Он пошел прямо в гостиную. Там сидел тощий и бледный Олег и курил трубку. На столе стояла всякая закуска и две бутылки с коньяком.
— Ого-го! — заорал Олег и вскочил, распахивая руки. — Писатель!
Они обнялись.
— Рассказывай, — сказал Олег.
— Да ну тебя к черту, — сказал Григорий. — Я тебя сто лет не видел. Ничего не хочу рассказывать.
— Чесать, где чешется, и слушать друга, вернувшегося из дальнего путешествия, — сказал Олег. Он очень любил Пруткова.
Они сели рядом на диван, и Григорий закурил, рассматривая Олега, комнату и вообще все. Он очень любил эту комнату. Здесь всегда было хорошо и уютно, хотя и не всегда чисто. И здесь ничего не менялось.
— Ты будешь рассказывать? — осведомился Олег.
— Потом. Дай отдышаться.
— Тогда будем коньяк пить. Сашка! Иди коньяк пить! Ты худой стал, как мощи. Не женился?
— Нет.
— Эх ты, старый хрен. В Испании — и не женился! Смотри, опоздаешь…
— Жениться, Олег, никогда не поздно и всегда рано, — сказал Григорий вдумчиво.
— Не жрешь по утрам, я думаю.
— Не жру.
— То-то и оно.
— Что «то-то и оно»?
— Да вот это самое.
— А конкретнее?
— Заработаешь язву.
— Аналогичный случай был в Пензе, — сказал Григорий.
— Ладно, дело твое, — сказал Олег. — Но учти, что язва желудка состоит в том, что желудок, не получая питания, начинает переваривать сам себя.
— Есть еще такая болезнь — волчанка, — сказал Григорий. — Ты на себя посмотри, мыслитель. Сеченов. Пастер. Тебя ведь анфас не видно.
— Я истощен наукой, — сказал Олег.
— А, — сказал Григорий. — Противоестественная любовь.
— Понаблюдай-ка, братец, десять ночей подряд — похудеешь.
— Я наблюдаю круглые сутки, — сказал Григорий важно. — Я наблюдаю жизнь.
