– Зелье? Какое зелье? Может, выйдешь со мной в переднюю? Я тебе кое-что покажу. Говорят, ты медик.
– Еще нет.
– Но знаком с медициной?
– Немного, только по книгам.
– А у меня, черт побери, есть ненормальность. Тсс, ша, никому ни слова. Ни разу в жизни у врача не был. Зачем ходить, если сам знаю. Тихо, ша, ни гугу. Стыд не позволяет. Знаешь ли ты, что такое стыд, который по ночам спать не дает?
Витек налил из бутыли вина в стакан техника-дорожника.
– Какая ненормальность? – спросил безразлично, чтобы не спугнуть.
– Ишь ты, какой любопытный. Заинтересовался. Видно, любишь посмеяться над чужой бедой. А ты знаешь, что значит жить вне общечеловеческих законов? Представляешь, что такое быть чужим среди своих? Горб, страшное уродство и страх. Ох, мать твою…
Пан Хенрик высоко поднял стакан обеими руками и крепко сдавил его, даже надулись жилы на лбу. Рукава опустились, и Витек увидел его поразительно белые, почти голубые предплечья, лишенные волосяного покрова.
– В чем заключается эта ненормальность? – спросил он с испугом.
Техник-дорожник вдруг уронил голову на стол. Патефонная пластинка задевала поблескивающим ободком его кудлатые волосы.
– Сколько лет еще проживу, кто скажет? – бормотал он, смежая отяжелевшие веки. – Может, грянет война. Грянет, всех уничтожит и только меня пощадит.
Энгель все еще танцевал с засыпающей Олимпией. Потоки холодного воздуха из раскрытого окна раскачивали оранжевый абажур. Грета недвижимо лежала на кушетке.
И тут, крадучись, проскользнул в комнату Левка. Отвернувшись к стене, начал торопливо стирать что-то со штанов. На веснушчатом, костистом лице его застыла глуповатая усмешка. Олимпия очнулась, оперлась подбородком на плечо партнера.
– А где Цецилия? – спросила тягучим голосом.
Левка притворился, что не слышит. «Дай мне хладную руку свою и скажи, разве я не люблю? Но ответ предрешен – это был только сон…»
– Где Цецилия, оглох, что ли?
– Цецилия? Не знаю. Пошла домой.
– Одна? Без меня?
– Ну, пошла.
Пан Хенрик неожиданно вскочил из-за стола. От толчка стул опрокинулся на пол.
– Хам! Как смеешь! – крикнул он неестественно высоким голосом.
Зашатался, ища руками опоры. И тут в дверях своего кабинета возник старый Баум с той же самой книгой, заложенной опухшим пальцем.
– Engelbarth, mein liber, es ist zu spät. Энгельбарт, мой милый, уже поздно.
– А мое положение совершенно безнадежное, – тихо молвил Витек в сторону окна, за которым подымалась до самого неба пелена редеющего ночного тумана.
