– Жаль превосходного вечера, – сверкнул зубами техник-дорожник и поправил пестрый фуляр на шее.
– Но я все равно не засну. Буду мучиться, как обычно, до утра, – говорила в пространство Цецилия. – Буду ворочаться с боку на бок, то душно, то жарко, от всевозможных мыслей нет отбоя, какие-то глупые мечты, нелепые надежды, сердце стучит все сильнее, одолевает внезапный страх, а за окном – мертво, черная пропасть и время, которое остановилось и не может рвануть вперед, к рассвету, к солнцу, к жизни.
– Что ты нагоняешь тоску всякой ерундой? – шепнула Олимпия. – У тебя есть снотворное. Целую баночку сегодня купила. Намертво отключишься на десять часов. Не стоит портить людям настроение.
– Может, проглотить все эти порошки сразу и уснуть надолго, до самого Страшного суда?
Пан Хенрик поднял лафитничек с вином, в котором уже плавал вечерний сумрак. Хотел что-то сказать, даже пошевелил мясистыми, самодовольно выпяченными губами, но так и не решился.
– Самоубийство – страшный грех, – хрипло проговорила Грета и закашлялась, прочищая горло.
Цецилия повернула к ней голову, глянула вдруг вполне осмысленно.
– Почему грех? А если нет охоты жить, а если ненавидишь каждый грядущий день? К чему страдать, к чему гнить заживо среди людей? Это грех похуже.
Техник-дорожник проглотил вино.
– Мы ничего не знаем. А раз не знаем, то лучше прислушиваться к натуре, к природе.
– Страшно, – сказала Цецилия. – Жить страшно, и лишить себя жизни страшно.
– Возможно, когда-нибудь достаточно будет подать обоснованное прошение и получить талон на умерщвление в городской больнице, – сказал Витек.
На него взглянули по-разному. Наиболее затуманенный взор был у Левки, который, предосторожности ради, прервал манипуляции возле бюста Цецилии.
Как бы случайно Грета коснулась теплыми дрожащими пальцами руки Витека.
– Тебе плохо?
Витек убрал руку с отсыревшей лавки.
– Я не говорил, что мне плохо.
Со стороны города приближался товарный состав. Тяжело кудахтал, невидимый среди черных холмов.
Цецилия стряхнула с себя оцепенение.
– Перестань лапать, сопляк.
– Я от избытка чувств, симпомпончик. – Невозмутимый Левка снова попытался ее обнять.
– Отстань, а то врежу по зубам. Одно и то же, беспрестанно. А сказал ли ты когда-нибудь женщине приятное слово, сказал, что любишь, боготворишь до безумия?
– Могу сказать, – пробасил Левка.
– Ну так скажи.
– Вам сказать?
– А хотя бы и мне.
– Они же все слушают.
– Вот именно, пусть слушают.
Левка с минуту раздумывал, тяжело отдуваясь. Голос далеких цимбал то тонул в лихорадочном плеске реки, то всплывал и робко устремлялся к людям. Левка неожиданно потянулся к декольте Цецилии.
