Он вспоминает, как мама забирала его из школы в своем плюшевом спортивном костюме розового цвета, и она была самая красивая из всех мам; вспоминает, как у него пошла кровь из носа и мама суетилась вокруг него и утешала; а потом он находит более давние воспоминания — кажется, он помнит, как она аплодировала ему, когда он проехал на велосипеде без рук. А еще — как она подарила ему энциклопедию, просто потому что “любила его до невозможности”, и потом — очень далекое, почти бесцветное воспоминание о том, как он ползет по кухонному полу, цепляется за ее длинную гладкую ногу и чувствует удивительную силу, с которой она тащит его за собой по кухне. Потом он представляет себя — неужели он и это помнит? — новорожденным и завернутым в одеяло, у него на лбу лежит прохладная мамина ладонь, а где-то поблизости виднеется темное пятно — вероятно, это его отец.
Некоторое время спустя мальчик чувствует, что мама к нему возвращается, и чуть ли не физически ощущает ее присутствие в комнате. Поднимается легкий ветерок, будто от чьего-то движения мерцающие в темноте планеты вращаются энергичнее и волшебные преломления света сбегают по стене со скоростью призрачного зеленого дождя. — Неужели нельзя дать человеку немного поспать? — говорит он вслух.
Из гостиной доносится взрыв хохота, и Баннимладший повторяет заново, делая двухсекундные паузы между словами.
— Неужели… нельзя… дать… человеку… немного… поспать? А потом он улыбается, потому что почти уверен в том, что это именно его папа сказал сейчас что-то смешное. Он отбрасывает одеяло и засовывает ноги в тапочки.
Банни сидит в гостиной, глубоко провалившись в диван, накаченный виски от Джеффри и кокаином от Пуделя. Настроение у него как-то скисло, и он даже не знает почему. Уже некоторое время он пытается представить себе щелку Реки Пуделя, но это ему никак не удается. Река сидит напротив него, и каждый раз, когда она смеется над Пуделем — а тот сидит в пластмассовом шлеме викинга на голове, и это почти наверняка шлем Банни-младшего, — ее колени слегка распахиваются, как сломанные ворота старого фермера Джона, и тогда Банни видит яркий флаг ее трусиков канареечного цвета. В другое время одного этого было бы достаточно, чтобы привести Банни в состояние, близкое к религиозному экстазу, но его всегда такой надежный одноколейный разум пошел вразнос и кружит бесконечными петлями воспоминаний. А это значит, что, хотя Банни и таращится сейчас из-под отяжелевших век на зазор между крепкими загорелыми ногами Реки и, разинув рот, вглядывается в отпечаток ее щелки, отчетливо просматривающийся на ткани трусов, мозг показывает ему, например, как он сидит со своей молодой и глубоко беременной женой Либби на галечном берегу в Хове, под полной желтой луной. Прислонившись спиной к бетонному волнорезу, она задирает блузку и демонстрирует огромный живот, тугой и округлый, и Банни видит, как стопа еще не рожденного ребенка пугающе скользит под матовой, пересеченной голубыми венами кожей.
