Слип больше не хотел и не мог сопротивляться, и уже было открыл рот, чтобы сказать «пожалуйста»… и не смог! Никогда не знал, что это так сложно! Вот проклятая гордость… как же так, я ведь хочу… челюсти словно сводит судорога, когда Слип все же выговаривает нужную фразу.
- О Боги! Наш герой снизошел до просьбы:) – Карисса беззлобно рассмеялась. – Хорошо, я тебе помогу, у тебя красивые глаза, а у меня слабость к красавчикам…
Ощущение глубокой воронки возникло чуть впереди центра груди Слипа, как будто густая, тяжелая жидкость начала медленно закручиваться под действием неодолимой силы, сильнее, глубже, это чувство было и в нем и снаружи одновременно, и оно вернуло его от воспоминаний к настоящему. Что это означает? Ведь уже не в первый раз… Слип плотнее вжался в нишу под двумя соснами, внюхался, замер. Сейчас нельзя расслабляться, сейчас надо попробовать понять – в чем же значение этого ощущения «воронки», надо позволить лесу научить его, а для этого нужно прежде всего перестать думать, ведь мысли, конечно, хороши тем, что делают ясность твердой и не уплывающей, подобно ветке в ручье, но сейчас требуется большее – стать частью стихии, частью леса, и тогда он покажет, научит.
Ощущение «воронки» усилилось еще немного, сейчас оно стало восприниматься даже четче, чем ощущение его тела. В какой-то момент неподвижность стала восприниматься неестественной, тормозящей, и тогда сначала головой, а затем и всем туловищем Слип стал совершать едва заметные плавные движения. Теперь он совершенно слился с темнотой леса, с хаосом нагромождения двигающихся теней, слился и внутри и снаружи. Его глаза стали глазами леса, его ушами слушал весь лес, его жизнь стала жизнью леса, и его нельзя было отделить от великого Целого, как нельзя зачерпнуть море, как нельзя унести в кармане лес. Это инстинкт – древний, могучий инстинкт слияния со стихией, дающий жизнь и приносящий смерть согласно непостижимой воле, внутренне присущей даже самому ничтожному цветку, даже самому мелкому насекомому.
Спустя несколько минут Слипа снова вынесло на поверхность, и сейчас он чувствовал себя как одинокая волна на глади океана – и сама по себе, и часть всеобщего одновременно. Он снова порождал в себе мысли и испытывал при этом радость первооткрывателя, чувствовал себя бегущей волной, твердой, уверенной, собранной странной силой в одном месте и способной по своему желанию то вздыматься над безбрежным простором, то уходить в глубь.
