В петербургском обокраденном небе,
клочках и дорожках его между нависами безрадостных фабричных крыш –
пробилось солнце. Солнечный будет день!
Гул голосов.
= И даже тёплый. Платки с женских голов приоткинуты, руки без варежек, никто не жмётся, не горбится, свободно крутятся
в хвосту, человек сорок,
у мелочной лавки с одной дверкой, одним оконцем.
Гудят свободно, язык не примерзает, но и разве ж это человеческое занятие, этак выстроиться столбяно, лицом в затылок, в затылок.
А из дверки вытаскивается, кто уже купил. А несут и один, и другой – по две-по три буханки ржаного хлеба,
большие, круглые, умешанные, упеченные, с мучным подсыпом по донцу, –
ах, много уносят!
Много уносят – так мало остаётся! И не втиснешься туда, так глазами через плечи, иль со стороны через окно:
– Белого много, бабы, да кому он к ляду. А ржаной –
кончается! Не, не достанется нам.
– Бают, ржаную муку совсем запретили,
выпекать боле не будут. Будет хлеба по фунту на
рыло.
– Куда ж мука?
– Да царица немцам гонит, им жрать нечего.
Загудели пуще бабы, злые голоса:
– А може у него под прилавком? Дружкам
отложил?
– Они – усе миродёры, от малых до больших!
Старик рассудительный, с пустым мешком под мышкой:
– Да и лошадёв кормить не стало. Овса в Питер
не пропускають. А лошади, ежели ее на хлебе
держать, так двадцать фунтов в день, меньше
никак.
А из дверки – баба. И руками развела на пороге: нету, мол.
Сразу трое туда полезли очередных, да не вопрёшься.
Закричала остроголосая:
– Так что мы? зря стояли?
