Отчисляю в фонд обороны 15 трудодней и соберу 6 ведер золы.
Герой поклялся, что отныне еще больше будет ценить прекрасность жизни: ведь теперь он может свободно ездить по стране, кушать в столовых и ресторанах, читать книги, газеты, журналы, слушать радио, смотреть телевизор. И ему совершенно не страшны ни бандитская пуля, ни нагайка, ни шомпола, ни «Штаб Духонина». Герой с умилением думал о родной земле.
Нет, не о том. «В России отдельная человеческая жизнь дешева,— думал он, сидя на крыльце автовокзала,— но вместе эти «единички» образуют громадную силу, чье имя — народ, который, согласно Некрасову, «вынесет все и широкую, ясную в жизни дорогу проложит себе». Думал о храбрости русского человека, подмеченной Гоголем, думал о Чехове, Бунине, Маяковском, Пастернаке, Маркове, Михалкове, о щедрости русской натуры думал, о гигантском запасе любви и всепрощения. И невольно вслушивался в созвучный его мыслям простой рассказ соседки по крыльцу автовокзала, женщины лет тридцати, чье загорелое лицо было по-крестьянски подвязано платочком «Париж». Рассказ про старуху Мелентьевну, которая жила в одной из деревень, поспешно и непродуманно причисленной к сонму «неперспективных». Мелентьевна держала скотину: быка и жирную телочку, но хлев для скотины и бедная избушка ее заросли навозом. Когда она предложила соседу дяде Васе (75 лет, но все еще бодр, плотничает, собирает грибы, ягоды) отремонтировать ей дом за плату и вывезти за плату навоз хоть в огород, он категорически отказался, улыбнулся и сказал: «На это, Мелентьевна, всей твоей скотины не хватит». Скотину пришлось стрéлить. Быка стрéлили два раза, потому что с первого раза он не упал, а еще больше взбесился. Стрелял дядя Вася. Застрелили и телочку. Сдали мясо на заготпункт, получили много денег. Казалось бы, жить да жить, но вскоре случилось несчастье. Свет в деревне, ввиду ее неперспективности, поспешно и необдуманно отключили, печка дымила, и старуха однажды сильно обгорела, разжигая керогаз и сослепу не заметив, что ее грязный фартук напитался керосином. Она быстро потушила самое себя, но все же слегла и больше не встала. А ее младшая сестра, служившая уборщицей в ближайшем от неперспективной деревни Доме творчества не то писателей, не то художников, все плакала, плакала и никому ничего не говорила. А когда все ж сказала и за старухой немедленно выслали «скорую», было уже поздно: за общим заражением крови последовал летальный исход. Младшей сестре-уборщице после этого случая стали навязчиво предлагать однокомнатную квартиру с частичными удобствами, но она отказывается. А когда ей прямо говорят, что ее может постигнуть участь старшей сестры, она в ответ лишь тихо улыбается, качает головой и повторяет: «Знамо-знамо...» Рассказчица добавила, что и эта старуха (младшая) до сих пор таскает на себе такое количество сена, что это удивило даже супруга рассказчицы, здоровенного мужика, не то писателя, не то художника, когда они отдыхали. В голосе ее сплелись, как в многожильном проводе, и скорбь, и восхищение, и удивление. Она все твердила, что сгоревшая старуха сама в какой-то степени виновата, ведь ей давным-давно предлагали переехать, умоляли, просили, а она все держалась за скотину, которую все равно потом стрéлили... Тут подошел громадный красный автобус на Москву, и все присутствующие, включая рассказчицу, ее мужа, героя, слушателей, поторопились занять места, указанные в билетах.
