Индии, чем от
своего Шекспира, а, как бы перекликаясь с ним, все тот же В. В. Розанов как-то отметил, что русским не страшнее потерять всю Белоруссию, чем потерять одного Гоголя
[9].
Однако хватит. Подобных узелков на память можно навязать множество. Но все они – частности. Нам же следует уяснить для себя главное: как подойти к анализу российской истории, какими нитками сшивать отдельные ее фрагменты, как их оценивать, как сквозь завалы разноречивых фактов разглядеть последующие события и удостовериться в их предопределенности, а возможно, и случайности; как, наконец, избавиться от чисто советской ментальности, дающей о себе знать самыми неожиданными, причем не всегда осознаваемыми, извивами мысли? Ведь у нас не рассосался еще очень прочный стереотип: революция 1917 г. так всем насолила, такой костью сидит в глотке, что мешает нормально и ритмично дышать, поневоле вынуждая чуть ли не всю историю России рассматривать в ее лучах как неизбежный пролог к ней; в советской историографии она вообще толковалась как некая цель всей российской истории.
Конечно, мы рождены тем прошлым, которое сегодня пытаемся препарировать и вынуждены копаться в его потрохах. Занятие это не из приятных, а потому постоянно приходится преодолевать в себе сильный соблазн заклеймительства. Однако, кроме собственного сиюминутного удовлетворения, оно ничего не даст. У древних римлян был девиз Sine irae et odio (без гнева и пристрастия). Попробуем ему следовать.
С другой стороны, как резонно заметил М. Я. Гефтер, «спо-соб отношения» к собственному прошлому таится в самом прошлом, в его понимании и не лежит отдельно от него [10]. Что имел в виду историк? На обывательском уровне жизнь всегда остается жизнью при любом режиме: царском, советском, фашистском, оккупационном, – разнятся лишь степени свободы такой жизни. Даже в лагерях ГУЛАГа люди по-своему жили. Поэтому, когда человек пытается осмыслить историю своего времени, она неизменно оказывается личностной: история общества поневоле раскрашивается цветами его жизни. В этом легко убедиться, прочитав дневники царского цензора и академика А. В. Никитенко, мемуары премьер-министра правительства Николая II графа С. Ю. Витте, разоблачительные записки беглого генерала НКВД А. Орлова, воспоминания «волюн-таристского» лидера КПСС Н. С. Хрущева и т.п.
Поэтому без собственного понимания конкретного исторического периода ученый не в состоянии просеять эмоциональные – а главное, пристрастные – факты мемуаристов, вычленить те из них, коим можно довериться без опасения смещения акцентов в заведомо ложную сторону.
