На самом деле, я был попросту неспособен к трезвым суждениям. Как я понимаю теперь, мной двигали неподвластные мне страсти. Теперь я руководствовался соображениями вроде: за мной охотятся, охотники — полицейские, следовательно, полицейские — злодеи. Я просто вынужден был красть, чтобы выжить, чтобы финансировать свое перманентное бегство от злодеев, а значит, мои противозаконные способы изыскания средств вполне оправданны. И вот, не прожив в Англии и недели, я наводнил Пикадилли своими шедеврами и улетел в Париж, самодовольно внушив себе иррациональную мысль, что снова прибег к жульничеству ради самозащиты.
Психиатр взглянул бы на мои действия иначе. Сказал бы, что я хотел быть пойманным. К тому времени британская полиция уже начала собирать на меня досье.
Может, я и хотел, чтобы меня поймали. Может, я неосознанно искал помощи, и моё подсознание подсказывало, что власти могут эту помощь предложить, но сознательных мыслей подобного рода у меня тогда не было.
Я полностью осознавал, что меня понесло, что я застрял в безумном беличьем колесе, из которого нет выхода, не при этом чертовски не хотел, чтобы его вращение остановили копы.
Не пробыв в Париже и трёх часов, я повстречал Монику Лавалье, вступив в отношения, не только кардинально расширившие горизонты моих афер, но и в конце концов разрушившие мой улей. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, чте должен благодарить Монику. Как и Pan Am, хотя кое-кто из руководства компании может и не разделять этого мнения.
Моника была стюардессой Air France. Я встретил её в баре отеля «Виндзор», где она и несколько десятков других сотрудников Air France давали приём в честь уходившего на пенсию первого пилота. Если я и познакомился с виновником торжества, то сразу же его забыл, ибо Моника меня совсем околдовала. Она бурлила и искрилась, как великолепное шампанское, которое там подавали. На вечеринку Air France меня пригласил старший помощник, увидевший меня в облачении Pan Am, когда я отмечался у портье. Тут же поприветствовав, он увлёк меня в бар, и как только представил Монике, мои искренние протесты закончились.
У неё были всё обаяние и достоинства Розали, но при том отсутствовали её* предрассудки. Очевидно, я произвёл на Монику то же впечатление, что и она на меня, ибо всё время моего пребывания в Париже в этот и последующие визиты мы были неразлучны. Если Моника и подумывала о замужестве, то ни разу о нём не упомянула, но уже через три дня после знакомства отвела меня домой, чтобы познакомить с семьёй. Лавалье оказались восхитительными людьми, но особенно меня заинтриговал папаша Лавалье.
