И одинокий человек поднимался, шагая по воздуху как по тверди, всё выше и выше, к равнодушным, холодным небесам. Шел по мертвым залам и коридорам. По пропасти, отделяющей разрушенный замок от всего мира. И неизвестно откуда взявшийся в этом царстве безмолвия ветер тревожно гудел между отрогов гор, порождая гулкое эхо.
Всадник остановил коня.
Человек остановился.
Оба оглянулись. Долгим взглядом посмотрели на оставленное позади.
– Я не вернусь… – повторило двухголосое эхо.
И скрыл стальной шлем-барбют лицо всадника, и отметины в виде алых мечей на его щеках.
И скрыла серебряная маска-личина лицо человека, и ужасные шрамы, избороздившие его.
И скрыл туман их дальнейший путь. Путь в неизвестность. Путь в легенду.
Звени, монета! Звени…
Почти легенда
Почти легенда. Пока – почти.
Граница – в волос.
Сумей понять, сумей донести
Не смысл – голос.
Успей добежать, успей спасти,
Закрыть от лиха.
Почти легенда. На миг почти.
Ненова – тихо…
Голова. Мудрый
Голубка была породистой. Снежно-белой, с маленькой, гордо посаженной головкой, сильными крыльями. Для такой пролететь за день от отправителя до адресата – не работа даже, а так, забава. Не собьется с пути, не заплутает, да и в когти хищнику не попадет даже без наложенного на всякий случай хитрого заговора… Впрочем, я отчего-то никогда не любил голубей. Никаких. Не любил и не понимал преклонения перед ними иных, даже самых богатых и именитых людей. Просто пользовался. Как чернильницей, ножом Для резки бумаги, кубком. Вещь – она вещь и есть, главная её задача – приносить пользу. А живая, нет ли…
Аккуратно отвязав с лапки голубки запечатанный оловянный цилиндрик, я, не оборачиваясь, протянул руку, открыл висящую под потолком клетку и сунул в нее посланницу. В клетке всегда были блюдечко со свежей водой и корм. Ешь, белянка, отдыхай, сил набирайся. Тебе еще сегодня обратно лететь. С ответом.
Сунул и тут же забыл о ее существовании. Пальцы, казалось, жили своей собственной жизнью: сняли с цилиндрика хитрую восковую печать, бережно вытащили крохотную бумажную трубочку. Развернули, расправили и разложили на столе в ряд пять листочков бумаги, густо испещренных с обеих сторон неразличимыми точками. Такие только через очень сильное увеличительное стекло и прочтешь, да и то навряд ли. Но мне, хвала Всеблагим, никакого стекла не нужно, я просто подул на письмо, провел над ним ладонями да шепнул нужное слово – и готово. Вот они передо мной – пять больших листов бумаги, будто только что писанные – даже чернила еще влажно поблескивают.
