— Наоборот, — ответила Вика, — я ему помогаю, — ни на кого не глядя, она скорбно улыбнулась. — Когда он что-нибудь забывает, я ему напоминаю.
Все рассмеялись. Сизокрылов остался серьезным и сказал:
— Ну, что ж… это хорошо. И все же я вас попрошу: отправляйтесь немедленно во второй эшелон! Ведь штаб дивизии при нынешней маневренной войне часто попадает в трудное положение… Возможны разные случайкости вроде той, когда вы с отцом наскочили на немцев. Было это?
— Да, на окраине города Шубин.
— Вот видите.
Генерал Середа, сконфуженно улыбаясь, сказал:
— Понятно тебе, Вика? Ничего не поделаешь, приказ Военного Совета, надо выполнять.
Лубенцов тем временем согласовал план разведки и пошел к себе. Он передал Антонюку необходимые распоряжения, а сам вместе с Оганесяном и Чибиревым направился в сарай, где находились пленные.
Пленные сидели на соломе и ели из котелков суп. Дожидаясь, пока они поужинают, Лубенцов вполголоса заговорил со своим ординарцем:
— Как у тебя дела? Кони в порядке?
— В порядке, — ответил Чибирев.
Его квадратное лицо было, как всегда, непроницаемо и спокойно. Однако Лубенцов достаточно знал своего ординарца, чтобы не заметить, что у того на языке вертится какой-то вопрос. И действительно, Чибирев сказал:
— Вот говорили, что у немцев совсем живот подвело. А между прочим, коров и свиней тут чёртова уйма. Это как же?
Лубенцов с интересом посмотрел на него. Видимо, этот вопрос волновал не одного только Чибирева, а и всех разведчиков. Действительно, в немецких дворах хрюкали свиньи и мычали породистые, черно-белые коровы.
— Это все не так просто, — ответил Лубенцов после краткого раздумья. — Покуда свинья ходит по белу свету, ее не едят. А резать скот немцам не разрешалось. Это мне еще один пленный рассказывал на Буге… Ну, вот и получается: взглянешь со стороны — еда, а вникнешь — не еда, а военные запасы.
Чибирев задумался, оценивая убедительность ответа. Потом сказал:
— Похоже, что так. Стало быть, немцы могли бы воевать еще лет десять. Им бы и жратвы хватило и всего… Значит, их не голод задушил и не американская бомбежка, а мы.
Да, поистине Чибирев сказал самое главное, и Лубенцов благодарно улыбнулся ему.
Лубенцов любил своего ординарца, несмотря на его чудачества. О людях Чибирев говорил полупрезрительно, с видом непререкаемого судьи, и не так просто было получить похвалу из уст этого замкнутого, многодумного солдата.
Про Лубенцова он говорил:
— Это человек.
Про Антонюка, которого не любил и втайне не уважал, он отзывался так же кратко:
