Элеонора любила рассказывать о своей жизни. Причем рассказывала она всегда с налетом печали и усталости, делая акцент на мнимых трудностях, которые ей пришлось пережить с Семеном. Может, трудности, конечно, и не были мнимыми, однако, глядя на ее жизнь, трудно было представить, что она в чем-то нуждается и что есть у нее какие-то проблемы, кроме неких недомоганий, свойственных ее возрасту.
Тем не менее речь ее всегда была пересыпана ахами, вздохами, восклицаниями типа: «как я устала!» или «Ирочка, знала бы ты, как он мне надоел». «Он» – это, понятное дело, Семен.
История встречи Семена и Эли выглядела довольно романтично, но рассказывали они об этом по-разному. Эля – с грустью, Семен – восторженно. Восторженность Семена вполне можно было понять. Эля была чуть ли не единственной его любовью в жизни. И уж совершенно точно – первой. Настоящей первой любовью, которая случилась с ним в сорок лет.
Отсидев двадцать три года, вернулся он в родные края. Ни кола, ни двора, ни родных, ни семьи. Квартиру их заняли другие люди, соседей – и тех не найти. Сколько ни посылал запросов в поисках своих родных, ни о ком никаких сообщений не поступало. Правда, след одной из сестер проклюнулся было где-то в Красноярском крае, но ни средств на поездку, ни других возможностей для встречи тогда не было. Так и канула история его семьи в небытие… Так и не узнал он ничего о своих близких.
Зато вольная жизнь закружила! Она бурлила вокруг него неизведанными прежде красками: большими магазинами, красивыми женщинами, свободой передвижения и действия.
Ему, видимо, от рождения была свойственна тяга к красоте, к эстетике. Не прививал ведь никто. В детстве – бедность, в отрочестве – скитания, в зрелые годы – тюрьма. До красоты ли?! Но жила, видно, в нем потребность к обладанию хорошими вещами, к наслаждению музыкой, живописью, произведениями искусства, ювелирными украшениями.
Он понимал толк в бриллиантах, ценил вокальное искусство, умел наслаждаться хорошей едой. При всем при этом статус авторитета, с которым он вернулся с зоны, накладывал определенные ограничения на его жизнь. Более того, он требовал некоей аскетичности, а именно: скромности каждодневного бытия, отсутствия всего дорогого, в том числе богатой квартиры, хорошей машины.
И если в зрелые годы, после шестидесяти пяти лет, Семен Львович все это себе уже позволял, то тогда, по возвращении – ни-ни! Все строго. Все по правилам. Все по понятиям.
