Обе поднимают взгляд одновременно и смотрят друг другу в глаза. Маргарета, скривившись, поспешно отворачивается. Комок в горле, который она так долго пыталась игнорировать, разрастается и наконец лопается, как огромный и скользкий мыльный пузырь. Приходится изо всех сил стиснуть губы, чтобы плач не смог вырваться наружу. Но Кристина замечает.
— Что ты. — Она робко похлопывает Маргарету по плечу. — Успокойся, Маргарета. Что же она такое написала, что ты так расстроилась?
Маргарета снова протягивает письмо, на этот раз Кристине приходится его взять. Она прикасается к нему, как к заразе, пальцы действуют как пинцет, когда она осторожно лезет в конверт и вытаскивает оттуда мятый листок. Вот она тщательно разглаживает его на комоде. Потом поправляет очки и, решительно глянув на Маргарету, начинает читать своим хорошо поставленным голосом:
Три женщины рожали, все они кричали.
Ай, кричала Астрид, ай, кричала Эллен,
ай, кричала Гертруд.
Ай-ай-ай-ай.
Акушерка отвернулась. Хлоп-поп-поп-поп!
Было четверо младенцев. А один уж на полу.
Это чей такой противный?
Стыд и срам! Стыд и срам! Никому такой не нужен!
Стыд и срам! Стыд и срам! Никому тебя не надо!
Короткая пауза, они не смотрят друг на друга. Кристина поглаживает пальцами письмо. Вот она, кажется, приняла решение. Выдвинув ящик комода, достает пачку бумажных носовых платков.
— Высморкайся. Потом поедим...
Маргарета делает как велят, но, еще сморкаясь, еще уткнувшись ртом и носом в платок, невнятно бормочет:
— Убила бы ее! Это она виновата, во всем. Во всей этой чертовой жизни виновата Биргитта!
Весна оказалась пустым обещанием. Теперь уже ночь, и зима собралась с силами для последнего наступления. Разгулялся ветер, поднялась вьюга, вот уже намело небольшой сугроб поверх подтаявшего снега под самым окном. Маргарета чуть поеживается, сидя за столом на кухне. Куст за кухонным окном мотается туда-сюда, то шаловливо ластится к стеклу, то хлещет по оконной раме, как злобная старуха уборщица с метлой.
Маргарета прочла Кристинино письмо, фыркая от негодования. Пожалуй, это уже перебор, — на самом деле ничего в нем не было, кроме невнятной белиберды, но казалось почему-то, что за напускным гневом можно скрыть слезы. А теперь слезы — позади. Разумеется, бумажный платочек у нее припасен, но глаза уже сухие и комка в горле больше нет. Пристальным взглядом она следит за движениями Кристины, священнодействующей возле мойки. Как та привычно двигается среди всех своих поблескивающих штучек и все-таки кажется самозванкой в собственном доме. Она ходит очень тихо, прижав руки к телу, поспешно уменьшает струю, сливая воду, чтобы избежать лишнего плеска, и в последний момент успевает поймать дверцу холодильника, после чего делает вдох — явно бессознательно, — берется за дверцу обеими руками и прикрывает совершенно беззвучно.
