* * *
Проходящие годы напоминают марево, которое, поднимаясь над океаном времени, придает моим воспоминаниям новизну; резкость их кажется менее резкой, грубость менее грубой. Но как порою случайный береговой ветерок развеивает мглу, что наплыла с угрюмых вод, так одно слово, жест или мотив могут рассеять иллюзию, навеянную предательским временем, и я заново, с пронзительной ясностью вижу события юных лет во всей их жестокой подлинности. Однако это зрелище меня совсем не трогает. Я подобен равнодушному зрителю или пожилому актеру, который смотрит на созданный им образ, дивясь разве что устарелым приемам лицедейства. Я смотрю на себя в прошлом с недоумением и с каким-то не лишенным презрения удовольствием.
* * *
Веселый апрельский дождь.
Терпеливая ночь.
От жары тягостное безмолвие разлилось окрест.
Предсмертная роскошь осеннего убранства напоминало бесконечно печальную мелодию, грустную песнь бесплодных сожалений; но было в этих неистовых красках, в алых и золотистых тонах яблок, в разнообразных переливах опавших листьев что-то такое, что не позволяло забыть: в смерти и увядании природы всегда зарождается новая жизнь.
* * *
Знойная, звездная ночь. Розовый, переменчивый свет зари.
Ветер, призрачный и зловещий, незрячим зверем шуршал безлистыми вершинами деревьев.
* * *
Для любовника, ожидающего возлюбленную, нет горше звука, чем регулярный бой часов.
* * *
Пламя в лампе трепетало и гасло, как блуждающий взгляд умирающего.
* * *
После долгой томительной ночи взойдет заря, но никакой свет не проникнет уже в его несчастное сердце; душа его будет вечно странствовать во тьме, вечно во тьме, вечно.
* * *
За городом ночная тьма знакома и дружелюбна, но в залитом огнями городе она кажется неестественной, враждебной и грозной. Словно чудовищный стервятник парит над головой, дожидаясь своего часа.
* * *
Утро незаметно выползло из-за тучи, словно незваный гость, не уверенный, что ему будут рады.
* * *
С. Г. и я любовались закатом, и он обронил, что считает закаты довольно пошлым зрелищем. Я же, восхищенный открывшимся мне великолепием, почувствовал себя уязвленным. Он с пренебрежением заметил, что у меня чересчур английский вкус. Я-то всегда полагал, что это вовсе не плохо. С. Г. сообщил, что он почитает все французское; в таком случае, подумал я, очень жаль, что по-французски он говорит с таким сильным английским акцентом.
* * *
С. Г. обладает всевозможными достоинствами и добродетелями (правда, только в переносном смысле, ибо высокой нравственностью он не блещет) и очень гордится своим чувством юмора. Если какое-либо дело не пользуется популярностью, С. Г. считает это наилучшим доводом в его пользу. Он самодовольно поносит родину, уверенный, что это свидетельствует о широте его ума. Десяти дней в Париже по путевке бюро путешествий Кука ему хватило, чтобы убедиться в превосходстве французов. Он толкует об идеальной любви, о надежде, а потом за десять шиллингов берет на Стрэнде шлюху. Жалуется на наш век, объясняя его пороками свои неудачи. В самом деле, что хорошего можно сказать о веке и о стране, которые не желают соглашаться с его оценкой своей персоны! С. Г. жалеет, что не родился в Древней Греции, но ведь он, сын сельского врача, неизбежно был бы рабом. Меня он презирает за то, что я принимаю холодные ванны. Он проваливается на всех экзаменах; однако любые удары судьбы лишь укрепляют его самомнение. Он пишет стихи; найдись в них хотя бы на гран самобытности, они были бы вполне сносны. Физической смелости у него нет вовсе, и, купаясь, он дрожит от ужаса при мысли, что может оказаться на глубоком месте. Но он и трусостью своей гордится: утверждает, что храбрым быть не велика заслуга, это-де просто говорит о недостатке воображения.
