Сначала не пускали к нему никого. Но дней через десять стали пускать по одному, по двое. Сходили в госпиталь Горчаков, Дельвиг, Кюхельбекер. Жанно побывал с Кюхельбекером, но Пушкин был ещё слаб, а Вильгельм не дал никому слова сказать и читал битый час свои стихи, пока больной не заснул. Наконец Пушкин прислал приглашение всем и велел передать, что будет читать новую поэму, которая всех касается.
После вечернего чая лицеисты пошли в госпиталь вместе с Чирикандусом. Пушкин сидел на кровати, поджав ноги калачиком. Лицо у него было загадочное.
— Я передумал, — объявил он, — поэма ещё не готова!
Раздался негодующий хор, и больше всех волновался Кюхля.
— Коли так, не стоило и звать, — говорил он, — у тебя, Александр, вечно на уме путаница! Не желаешь поэму читать, так я свои стихи прочту…
Шум усилился. Дельвиг заявил, что если стихи будет читать Кюхля, то дело затянется до утра. Пушкин с удовольствием поглядывал на всех и помалкивал. Наконец он вытащил из-под подушки исписанный лист, опёрся локтем о столик и стал читать так, как читал всегда, — с усмешкой, едва раскрывая рот, останавливаясь и поправляясь, как будто читал не стихи, а письмо домашним.
Поэма называлась «Пирующие студенты».
Друзья, досужный час настал,
Всё тихо, всё в покое…
— Да это Жуковский! — воскликнул Вильгельм. — «На поле бранном тишина, огни между шатрами»…[21]
— Вильгельм, — в сердцах сказал Пушкин, — ежели ты подражаешь Гомеру, значит ли это, что ты Гомер?
— Он более, чем Гомер, — не удержался Илличевский, — он успешный подражатель всей древней поэзии…
— Хватит! — крикнул Пушкин, хлопнув листом по столу. — Никому я не подражаю! Прошу слушать да понимать!
И он продолжал спокойно читать.
Чем дальше он читал, тем больше посмеивались слушатели. Не все были названы по имени, но в каждой строфе угадывался знакомый.
Про Дельвига было сказано: «Дай руку, Дельвиг, что ты спишь? Проснись, ленивец сонный»…
Далее Жанно услышал:
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнём рукою руку…
— Это ты, — шепнул ему Малиновский.
— Да я ли?
Не в первый раз мы вместе пьём,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальём
И тотчас помиримся…
— Да, точно я, — сказал Жанно.
Далее было сказано и про Яковлева, и про Малиновского. Кюхельбекер слушал внимательно, приложив ладонь к уху.
— Братцы, не шумите, — говорил он. — Вот истинная поэзия!
Пушкин подошёл к концу:
Писатель, за свои грехи,
Ты с виду всех трезвее.
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.
