– Но, мистер Фиск…
– Меня зовут Говард.
– Не могу, – сказала Моника. – Я бы с радостью, но не могу.
– Объясните почему.
Моника как будто впервые разглядела чернильные пятна на пальцах.
– Потому что… просто не могу, и все. Сегодня понедельник. Вы с мистером Хаккеттом в среду хотите взглянуть на законченный сценарий, а у меня еще масса недоделок. Нужно проработать детективную интригу. – Она покосилась на Картрайта.
– А, бросьте! Хаккетт платит вам не за то, чтобы вы так усердствовали. Один день ничего не решает. Поехали!
– Не могу. Мне очень жаль.
Говард Фиск переминался с ноги на ногу.
– Не знаю, в чем дело, – пожаловался он, – но мне никак не удается никуда вас вытащить. А вы, Тилли?
– Извините, меня уже пригласили.
Режиссер глубоко вздохнул. Вид у него сделался самый безутешный. Он повернулся к Монике:
– Ну что же, если вы упорно хотите быть такой деловитой… не зря же я сюда пришел! Позвольте вас на пять минут? Давайте посмотрим эпизод Б, про подземку. Как по-вашему, сумеем мы его закончить?
– Нет! – воскликнула Тилли Парсонс.
Восклицание вырвалось у нее непроизвольно. Ее скрипучий, прокуренный голос царапал нервы, как бормашина; все вздрогнули, но заметнее остальных – Фиск, который развернулся к ней в полном изумлении.
– Что такое? – спросил он.
За долю секунды Тилли удалось взять себя в руки. Она хрипло рассмеялась, потом уронила сигарету на линолеум и растоптала окурок ногой.
– Что за женщина, – насмешливо заявила она, имея в виду себя. – Просто похмелье, только и всего. Вчера я здорово нализалась с ребятами; до сих пор мне кажется, будто пол под ногами шатается. Не обращайте внимания!
– Конечно, – сказала Моника. – Мистер Фиск, прошу вас, пройдемте ко мне в кабинет.
Она распахнула дверь.
Поверх ее плеча они видели одну стену крошечного кабинетика. Вопреки своей буйной фантазии, Моника отличалась чрезвычайной аккуратностью в делах. На боковом столике у стены лежали стопка справочников, кипа белой бумаги с двумя ластиками и противогаз в кожаной сумке. Над ним на стене висел портрет каноника Стэнтона в рамке. Многие посетители при виде портрета ухмылялись; но, по мнению Картрайта, портрет придавал кабинету обжитой, уютный вид и создавал атмосферу искренности в доме притворства.
Дверь за Моникой и режиссером закрылась; Тилли покосилась на Картрайта.
– Ну вот, – мрачно сказала она, – ты все испортил. Зачем все вывалил про письма? И что ты намерен делать?
– Подожду, пока Говард уйдет, и вывалю остальное.
