“До встречи, мальчики!”.
Процокали по лестнице каблуки, точно это скакал и стукался какой-то маленький твердый шарик.
Студенты болтали…
“Мясо мне ее не нравится. Тухлятина”.
“Строит из себя. Ума не надо. Разделась — и стой”.
“Вы что, не знаете? Она авторитет зарабатывает. Срезалась на вступительных в прошлом году, устроилась в деканате — там крутится, тут стоит. Хочет снова поступать”.
Он слушал и молчал.
Больше не приходил.
А потом услышал ее голос. Она узнала, что он студент — и на каком курсе учится, добыв в учебной части номер его телефона.
Пришла — и разделась…
Дальше — гул из слов…
“Можно позировать одетой, но за “обнаженку” больше платят…”.
“Представь, мне снится, что я голая… Потом я просыпаюсь, голая… Потом позирую, голая… Это мой кошмар!”.
“Вообще-то по личной договоренности я позирую за пятьдесят в час, и не меньше… Но тебе это бесплатно. Я сразу почувствовала, что ты мой художник”.
“Три раза в неделю я парю голая, как в “Мастере и Маргарите”, ну, ты меня понимаешь…”.
“Я устала, что с меня делают одни наброски… Это такая серость! Пожалуйста, сколько угодно, любуйтесь мной и дрочите, но я хочу, чтобы с меня писали серьезные крупные вещи!”.
“Мне нужна возможность творить…”.
“Я заряжена энергетикой творчества…”.
“Моя мама сказала моему папе, когда я родилась: “У девочки очень кривой нос, а ножки прямые”. А он ей сказал, представляешь: “Главное ноги, а на нос, ей-богу, никто не будет смотреть!”.
“Когда я надеваю мини-юбку, то на работе полный отпад!”.
“Лезет на меня и шипит: “Если ты мне не отдашься, о тебе никто никогда не узнает, я закрою тебе дорогу в искусство…”.
“Я знаю, я ведьма, я тебя приворожу…”.
“Ну, хватит. Я устала. Слезай. Какой же ты ненасытный, однако”.
Она пила вино, которое он купил подпоить и себя, и ее, чтобы стало легче, — но для чего-то еще притворялась, что сильно опьянела. Пьяна. Сильнее, чем он. Потеряла свой запах, вкус… От нее пахло дешевым вином, дышала, вкус его, гнилостно-кислый, сочился из ее губ. Наверное, она ничего не почувствовала, кроме того, что на нее давила тяжесть. Как утратила стыд — и не чувствовала стыда, получая лишь поэтому превосходство над теми, кому выставляла напоказ свое тело. И все, что делали с ее телом, стало рутинной работой. А то, что не ушла после этой работы, осталась на ночь и лежала в одной с ним постели, — наверное, и было исключением из правил. Но больше не позволила обнять и даже прижаться к себе, как если бы его прикосновения стали тут же болезненными. Казалось, она заботилась о нем, о своем рабочем инструменте, смыв с него перед этим в душе пот, вернув чистоту, покой. И теперь нервно вздрагивала, чего-то боясь, повернувшись спиной — лишь так чувствуя себя защищенной или уверенной в себе, отделившись, став чужой.
