Она прекрасно видела мое смущение и потешалась надо мной. Время от времени она повторяла:
— Боюсь, что я сделала неудачный выбор. Вы внушаете мне большие опасения.
Я сам начинал испытывать это, то есть опасения на собственный счет. Когда меня конфузят, я уже ни на что не способен.
За обедом она была очаровательна. И, чтобы придать себе смелости, я отослал слугу, который меня стеснял. О, мы, конечно, оставались в границах, но ты ведь знаешь, как глупы влюбленные: мы пили из одного стакана, ели из одной тарелки, одною вилкой. Нас забавляло грызть вафли с двух концов, чтобы губы встретились на середине.
Она объявила:
— Мне хочется шампанского.
Я совсем позабыл о бутылке, стоявшей на буфете. Я ее взял, сорвал бечевку и нажал пробку, чтобы она выскочила. Пробка не выскакивала. Габриель рассмеялась и пробормотала:
— Плохое предзнаменование.
Я нажимал большим пальцем на толстую головку пробки, отгибал ее направо, отгибал налево, но все было напрасно, и вдруг пробка сломалась у самого края горлышка.
Габриель вздохнула:
— Мой Роже, бедный!
Тогда я взял штопор и ввинтил его в обломок пробки, застрявший в горлышке. Но вытащить его не мог. Я был вынужден позвать Проспера. И тут уже моя жена стала хохотать от всего сердца, повторяя:
— Да, да... теперь я вижу, как можно на вас рассчитывать.
Она была уже наполовину пьяна.
После кофе она опьянела на три четверти.
Укладывание в постель вдовы не требует тех церемоний и материнских назиданий, какие необходимы для молодой девушки; Габриель спокойно отправилась в спальню, проговорив:
— Даю вам четверть часа, выкурите сигару.
Когда я вновь очутился с нею, у меня, признаюсь, недоставало уверенности в себе. Я нервничал, волновался и чувствовал себя неловко.
Я занял свое супружеское место. Она не произнесла ни слова. Она только поглядывала на меня с улыбкой на губах и явно желала поиздеваться надо мною. Эта ирония в такую минуту меня окончательно смутила и, признаюсь, парализовала.
Когда Габриель заметила мое... затруднительное положение, она ничего не предприняла для того, чтобы меня ободрить, наоборот. Она спросила меня с равнодушной ужимочкой:
— Вы каждый день так остроумны?
Я не мог удержаться и ответил ей:
— Послушайте, вы невыносимы.
Тогда она снова начала смеяться, и притом совершенно неумеренным, неприличным, выводящим из терпения смехом.
Надо сказать правду, я играл довольно жалкую роль и, должно быть, имел очень глупый вид.
Время от времени, между двумя припадками безумного смеха, она, захлебываясь, говорила:
