В один из таких дней, в октябре, когда душные южные дни мутят рассудок последними вспышками лета, а ночи не приносят облегчения, заставляя горожан метаться на не дающих прохлады простынях, Манька убирала дом. Почти механически смахивала она пыль, наводила глянец на дверцы и, чувствуя свое тело чужим, сама не помня, как, вошла в святая святых – кабинет. Размеренными, привычными движениями она водила пушистой метелочкой по книгам и бумагам на столе, пока взгляд ее не наткнулся на фотографию в замысловатой рамке. Манька, никогда в жизни не видевшая настоящих ракушек, была потрясена их причудливыми изгибами и теплым телесным цветом. Она прикоснулась к рамке пальцем и только тогда увидела, что на ней изображен «офицер Эрих» с маленьким, наверное годовалым, Улей на руках. На нее смотрело совсем юное, брызжущее счастьем, чуть запрокинутое в смехе лицо, светило солнце, а вдали блестела вода. Манька села, поставила карточку прямо перед собой, и вдруг на нее нахлынула такая смертельная тоска по зеленой речке, по которой плывет опавший черемуховый цвет, щекочущий грудь, когда входишь в еще ледяную воду, что спазм сдавил ей горло, и, чтобы не разреветься, она тихо запела своим чуть надтреснутым, но верным голоском:
– То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, – выводила Манька пронзительные слова, петые до нее тысячами ее русских предшественниц, выплакивавших свои тоску и горе, а когда она добралась до «Не житье мне здесь без милой, с кем пойду теперь к венцу?», вдруг спиной ощутила, что в дверях кто-то стоит. Леденея от сознания своего преступления, но будучи не в силах прервать песню, она повернула голову и увидела на пороге «офицера Эриха», а через мгновенье он уже стоял перед нею на коленях, спрятав лицо в мягкий треугольник складок цыплячье-желтого платья. Манькино сердце остановилось, но, как заведенный механизм, она продолжала петь, зачем-то лихорадочно натягивая платье на смуглые коленки в царапинах от их с Улей набегов на грушевые деревья в парке. Песня кончилась, сердце гулко застучало в груди, вмиг отяжелевшей, и Манька почувствовала, как тонкие пальцы железным обручем сдавливают ее бедра, а прерывистое судорожное дыхание прожигает сквозь фланелевое платье низ живота. В ужасе стала она отдирать от себя черную кудрявую голову, тем самым еще глубже вдавливая ее в расходившиеся сами собой, дрожащие ноги. Уже нашивки на мундире царапали голые колени, уже жаркое дыхание обжигало готовую прорвать платье грудь, когда потерявшая тапочку, босая Манькина нога попала на что-то твердое и живое под суровой мундирной тканью… Там что-то шевелилось и вздрагивало, и, по-звериному испугавшись, Манька вырвалась, уронила стул и убежала к себе наверх.
