– Марихен, ис![19]
Манька вздрогнула, но, как лисенок, проскользнула к подносу и стала проворно пальцами хватать тонкие длинные макароны.
– Пфуй! – раздался нервный голос хозяйки, и Манька получила ощутимый удар по рукам. Слезы тут же полились по ее загорелым впалым щекам. «И то правда, нелюди проклятые!» – всхлипнула она, а хозяйка, одной рукой взяв ее за подбородок и строго глядя в глаза, другой уже надевала ей на шею салфетку и вкладывала в дрожащие пальцы вилку. – Эс ист орднунг![20] – и зачем-то сняла салфетку и отобрала вилку. – Нох айн маль![21]
И тут Манька вдруг поняла, чего от нее хотят. Она ловко засунула за воротник салфетку, аккуратно взяла в руки вилку и подняла глаза, ожидая одобрения.
– На, гут![22] – кивнула хозяйка, дождалась, пока Манька доела, опустила занавеси, показавшиеся смертельно черными на фоне белой комнаты, включила розовый цветок над изголовьем и, указав на постель, вышла. Девочка услышала характерный скрежет в замочной скважине и ей показалось, что ключ повернули прямо у нее в сердце.
С наглухо зашторенным окном и запертой дверью в комнате стало страшно, как в могиле. Манька долго стояла, прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь к новым, совсем незнакомым запахам. Где-то мелодично звонили колокола, фыркали машины, а когда девочка уже устала стоять напрягшись, внизу громко скрипнула входная дверь и раздался мужской голос. «Видать, хозяин вернулся, – подумала Манька, и от этого непривычного, какого-то дореволюционного, как говорил тятька, слова, все у нее заныло внутри и, горько, в голос заплакав, она бросилась на кровать. «Тятя, тятенька, – шептали распухшие губы, – да на кого ты меня оставил?!» Вдруг, как ярким лучом, ее осветили вспомнившиеся до последней интонации отцовские слова: «Бога не забывай!» Упав на колени и зримо видя перед собой старую бабушкину иконку с разноцветными камушками вокруг, Манька истово и долго повторяла одну-единственную известную ей молитву: «Ангел мой, покровитель мой…»
А внизу, не запахивая атласного халата и с наслажденьем закуривая настоящую голландскую сигару, Эрих Хайгет слушал, как жена рассказывала ему об их новом приобретении.
– Она весьма понятливое существо, и ее можно многому научить, – говорила Маргерит, нарочито медленно расстегивая кружевной корсет и аккуратно вынимая расплывшиеся от материнства груди из чашечек. – Завтра я познакомлю ее с домом, баром и прачечной, а послезавтра можно, я думаю, привезти детей. Как ты полагаешь, милый?
