Хульдрайх оторвался от шелковой шерсти, обнял сестру и вышел с племянницей в уже сгустившуюся темноту.
Всю дорогу Кристель не проронила ни слова, радуясь тому, что все-таки есть на свете люди, с которыми можно молчать. Ведя машину по знакомой дороге, она позволила себе привести в порядок мысли и чувства, одолевавшие ее в последние дни. Другой возможности заняться этим у нее не было: она вставала в пять, выпивала чашку крепчайшего чаю, чтобы окончательно проснуться, и мчалась в «Роткепхен» – все проверить и подготовить к начинающемуся дню, к восьми возвращалась домой, давая себе поблажку в виде еще полутора часов сна, потом – легкий завтрак, работа до пяти, бассейн или теннис, неизбежные домашние хлопоты и выкроенная благодаря строгому распорядку пара часов, которые можно было полностью посвятить Карлхайнцу. О, безбрежный диван, и шорох рвущихся в окно веток, и тяжелое тело, становящееся в последний момент таким легким… С появлением Карлхайнца ее жизнь очень изменилась – не внешне, скорее внутренне, но Кристель до сих пор не могла окончательно разобраться в этой перемене.
Несмотря на развод родителей, она выросла счастливой девочкой, свято верящей в то, что тепло семейного гнезда неиссякаемо, что люди всегда должны получать от работы и удовольствие, и доход, и даже в то, что Германия – самая прекрасная на свете страна. Остальные взгляды с возрастом менялись, но эти три кита были незыблемы. Правда, лет в десять она открыла для себя удивительный факт, что существуют еще одни немцы, которые живут на востоке, которых жаль и которым бабушка, грустно вздыхая, но стараясь выглядеть бодро, иногда отправляла посылки с отнюдь не подарочным содержимым. В старших классах гимназии велось немало разговоров об угнетенных и несчастных братьях. Постепенно Кристель свыклась с этой мыслью, начала относиться к ости не с удивлением или пренебрежением, а с жалостью и даже готова была пригласить кого-нибудь из них к себе погостить – но мать была против, и вопрос постепенно сам собой сошел на «нет».
Первый возлюбленный Кристель, в семнадцать лет казавшийся и ей, и себе самому очень прогрессивным и левым, в перерыве между мальчишескими жадными ласками мог с жаром рассуждать о воссоединении великой Германии и чувстве национальной вины. Но Кристель не хотела чувствовать себя виноватой. Она, смотревшая на мир веселыми и очень земными глазами, – темная, горячая алеманская порода отца победила саксонскую синеву матери – воспринимала эти рассуждения отвлеченно, они не задевали ни ее ума, ни ее сердца.
