Записки викторианского джентльмена | страница 46



Одного события я ждал с великим нетерпением, я ждал 18 июля 1832 года дня своего совершеннолетия. Самым нелепым образом все свои надежды я возлагал на этот день. Утром, едва проснувшись, я лежал и воображал себе, как распоряжусь своим огромным состоянием, - учитывая скромность суммы, которую мне впоследствии вручили, трогательно вспоминать мои планы. Я собирался выказать распорядительность, порядочность и благоразумие; предвкушая удовольствие, я рисовал себе, как уплачу квартирной хозяйке, гм-гм! - раздам долги, после чего еще останется регулярный и неистощимый месячный доход. Кроме того, я предприму вояж-другой, какие в этом могут быть сомнения? Голова моя была полна видениями, которые должны были претвориться в жизнь с рассветом того волшебного дня, когда я стану сам себе хозяин. Не было ли тут мерзкого самодовольства? Словно все мои прегрешения, весь мой малопочтенный образ жизни проистекали от того, что у меня не было своих денег, как если бы одна только нехватка денег мешала мне стремиться к благородным целям. Когда наконец наступил желанный день, знаете, что я прежде всего сделал? Взял в банке двадцать пять фунтов и закатился пировать в Кауз, а потом направил свои стопы во Францию, чтоб провести там долгие и полноценные каникулы.

То был роковой шаг, но слава богу, что я совершил его, иначе я бы доныне гнил в Миддл-Темпле. Как бы я выбрался из тамошней трясины, когда наступило разорение? Поступок этот был недопустимым, но, хоть я того не ведал, единственно верным - раз уж мне необходимо было осознать, чего я хочу от жизни, я выбрал лучший способ. Бегство в Париж в час совершеннолетия было чудесным избавлением; конечно, поздно или рано я все равно бы сбежал - хоть официально я все еще числился у Тэпрелла, я вряд ли бы у него задержался и, безусловно, покинул бы Хейр-Корт, последовав своим природным склонностям, но все же без долгих каникул, предпринятых так вовремя, без предвкушения милой моему сердцу жизни то было бы гораздо хуже. Я дважды начинал свою карьеру и дважды от нее отказывался, продолжать так дальше было невозможно, тем более что прогорел Индийский банк - будто специально для того, чтобы приблизить развязку, - и ровно через год после вступления в права наследства я лишился своего состояния. Хотя передо мной лежит дневник, точные даты словно затянуты дымкой, потоки разных событий сливались воедино, и их уже не развести, поэтому я не могу точно сказать, как разделался с правом, когда обосновался в Париже, как приняли это мои близкие и что я сам при этом думал. Пожалуй, большую часть 1833, переломного года, когда я потерял капитал, но обрел самого себя, - по крайней мере, так мне хочется думать, я провел в Париже, еще не порвав окончательно с Лондоном и правом и изо всех сил стараясь ускорить этот процесс. Заранее планировать будущее мне не свойственно: я склонен к долгим размышлениям и, играя мыслью о возможном переезде, словно смакую вино, но потом - раз! - рывок и в пять минут все кончено, решительно и бесповоротно. Это немилосердно по отношению к близким - до них доходят лишь случайные намеки на совершающийся перелом и хаос, но в ту пору я целиком принадлежал себе и никому не мог помешать. Как бы то ни было, дело тогда еще не зашло так далеко, чтоб я решился громогласно заявить о перемене места жительства и переезде в Париж со всеми своими пожитками, все совершалось исподволь - я сновал туда-сюда и жил как придется. Узнав об этом, матушка несколько вознегодовала, но, окрыленная моими восторгами перед новым занятием, держалась стойко, не потому, чтоб очень его одобряла, а потому, что как-никак это было дело, я вроде был им увлечен и, кажется, хорошо себя проявлял. Растерянная моим отказом от уважаемых профессий, она жаждала, чтоб я нашел себя хоть в чем-нибудь, хоть как-нибудь определился. Не все ли матери помешаны на слове "определиться"? Оно ли не ценнее, не желаннее всех лавров в их любящих глазах? Ей так хотелось думать, что в двадцать один год я "полностью определился", не мечусь из стороны в сторону и больше не внушаю ей тревоги. То же самое я заметил за собой, когда дело коснулось моих дочек, подозрение, будто я хочу их сбыть с рук - чистейший вздор, но все-таки меня немного беспокоит, что они "не определились". Я подавляю это чувство, но оно меня не оставляет, было бы ложью отрицать его. Когда речь шла обо мне - редкий случай! - я склонен был согласиться с матушкой, ведь я и сам жаждал определиться и не тревожиться о будущем. Я сам себе не верил и все же думал про себя, что передо мной еще откроется блистательное будущее, и эти мысли повергали меня в трепет.